Борис Соколов - Эстония и Прибалтика в составе СССР (1940-1991) в российской историографии

.

http://www.airo-xxi.ru/2009-07-06-06-12-13/147-estonia01#_ednref67

В советское время тема пребывания Эстонии и других стран Балтии в составе Советского Союза подвергалась жесткой цензуре. Российские историки на эту тему писали мало, а если и писали, то касались обычно всех трех республик Прибалтики, не выделяя особо ни одну из них. Поэтому работ, специально посвященных истории Эстонии в составе СССР, в советский период практически не было. Ситуация принципиально не изменилась и в постсоветский период. За редким исключением, работы российских историков посвящены, как правило, проблемам всего региона Прибалтики в советский период, а не отдельным балтийским странам. На такой подход влияет имеющаяся в распоряжении российских историков источниковедческая база, которая фактически позиция отражает позицию советского руководства, рассматривавшего Прибалтику как единый регион, и применявшего ко всем трем республикам примерно одинаковую политику.

Подобный слабый интерес к истории стран Балтии, в том числе и истории пребывания их в составе СССР, объясняется в значительной мере существующим языковым барьером. Практическим никто из российских историков не владел и не владеет ни эстонским, ни латышским, ни литовским языками. Поэтому они работают главным образом с русскоязычными документами и материалами, что закономерно делает центром их исследований проблему присоединения Прибалтики к СССР в 1939-1940 гг. и пребывание Литвы, Латвии и Эстонии под немецкой оккупацией в 1941-1944 гг. Последний сюжет не является темой настоящей работы, потому что в тот период страны Балтии фактически не находились под советским управлением. Следует отметить, что эти темы в настоящее время являются наиболее политизированными. Что же касается послевоенного пребывания стран Балтии в составе СССР, то российские историки уделяют этому сюжету гораздо меньше внимания. Некоторый интерес к этому пробудился только в последние годы существования СССР. Он связан главным образом с деятельностью антисоветского вооруженного Сопротивления в 1940-е и в начале 1950-х годов.

В советское время историю пребывания Эстонии, Латвии и Литвы писали главным образом уроженцы этих стран, в том числе живущие в России и других советских республиках за пределами Прибалтики. Они могли использовать эстонские, латышские и литовские документы и литературу,  но писали в рамках жесткой партийной цензуры.  Эти историки были в основном выходцами из партийно-номенклатурных кругов. В частности, историками стали многие фигуранты т. н. «эстонского дела» 1949-1952 гг. После восстановления странами Балтии независимости в 1991 г. эта прослойка балтийских историков в России, писавших историю с ортодоксально марксистских позиций, довольно быстро сошла на нет. Часть историков скончалась вследствие преклонного возраста, часть вернулась в страны Балтии. Нового  поколения этих историков после 1991 г. не возникло. Труды эстонских, латышских и литовских историков, живших и писавших в России в советский период и писавших часть своих работ на русском языке, также не является предметом нашего рассмотрения, поскольку эти историки фактически относятся к национальным эстонской, латышской и литовской историографиям.

До начала горбачевской перестройки события в Прибалтике в советский период ее истории не являлись объектом пристального внимания российских историков. Если в каких либо общих моно графиях, посвященных международной политики 1939-1941 гг., и затрагивалась история вхождения Литвы, Латвии и Эстонии в состав Советского Союза, то излагалась она в полном соответствии с официальной версией о «необходимости обеспечить безопасность СССР», «народных революциях» и «добровольном присоединении».

С началом перестройки появилась возможность писать об истории Прибалтики более объективно, прежде всего в связи с признанием Советским Союзом существования секретных протоколов к советско-германским договорам 1939 г. и осуждением III съездом народных депутатов СССР по инициативе прибалтийских депутатов  в 1989 г. В связи с этим по вопросам истории Прибалтики в период пребывания Эстонии, Латвии и Литвы в составе СССР, в российской историографии четко обозначились два направления – либерально-демократическое и национально-патриотическое. Сторонники первого из них, осуждая политику Сталина по отношению к государствам Прибалтики, пакт Молотов – Риббентроп и секретные протоколы к нему, признавая не добровольный характер присоединения Литвы, Латвии к СССР, неоднозначно оценивают движения эпохи перестройки, направленные на выход стран Балтии из состава СССР. Сторонники второго из них, признавая наличие секретных протоколов и их противоправный характер, тем не менее, считают пакт Молотов – Риббентроп оправданным соображениями обеспечения безопасности Советского Союза, настаивают, что присоединение Литвы, Латвии и Эстонии к СССР отражало волю трудящихся, и категорически осуждают сторонников национальной независимости балтийских стран, утверждая, что они действовали по заданию западных спецслужб, стремившихся развалить Советский Союз.

Российский историк Михаил Семиряга, один из видных представителей либерального направления, был одним из первых в России, кто достаточно объективно осветил историю присоединения Прибалтики к Советском Союзу в 1939-1940 гг., прямо связав это событие с секретными протоколами к пакту Молотов – Риббентроп и советско-германским договором о дружбе и границе. В своей монографии, вышедшей вскоре после краха СССР, он писал об «ампутации государственного суверенитета Прибалтийских республик, которую произвели Сталин и Молотов в конце сентября — начале октября 1939 г.»[i] Но тот же историк до некоторой степени оправдывал действия Советского Союза в отношении Прибалтики в 1939-1940 гг. тем, что Советская власть была ликвидирована там сначала благодаря интервенции Германии, а затем под давлением стран Антанты. В то же время Семиряга осуждал советскую аннексию стран Балтии, хотя сам термин «аннексия» не употреблял. Он утверждал: «...часть трудящихся выступала за восстановление советской власти. Их борьбу возглавляли коммунисты. Буржуазия осуществляла свою власть, как правило, демократическими методами, но в острые моменты классовой борьбы и политической нестабильности прибегала к репрессиям и политическому произволу... во всех Прибалтийских республиках, хотя и с разной степенью активности, существовали общедемократические движения, которые могли бы привести к победе сил демократии и социального прогресса. Любое подталкивание этого закономерного процесса, как показывает исторический опыт, обычно приводит или к патовому состоянию, или к негативным последствиям. Обстановка в Прибалтийских республиках подтвердила эту историческую закономерность». Однако Семиряга оговаривался, будто в 1939-1940 гг. «лозунги компартий с требованием защиты социальных завоеваний трудящихся и демократизации общественной жизни своих стран находили поддержку»[ii]. При этом он признавал, что секретный протокол к пакту Молотов – Риббентроп «создавал необходимые предпосылки для ликвидации государственного суверенитета Эстонии, Латвии и Литвы»[iii]. Семиряга также отмечает, что летом 1940 г. «перед выборами и во время выборов во всех Прибалтийских республиках стремление инкорпорировать их в состав СССР скрывалось от избирателей. Видимо, надежды на то, что население согласится с добровольной потерей своего государственного суверенитета, не было»[iv]. Он также подчеркивает, что выборы в странах Прибалтики тогда проводились с грубыми нарушениями действующего законодательства. В книге Семиряги приводится свидетельство  эстонского коммуниста Ниголя Андрезена, министра иностранных дел в просоветском правительстве Эстонии, о том, как он сказал Жданову, что для ориентировки на длительный период ему нужно знать, в течение какого времени эстонское руководство должно подготовить присоединение Эстонии к Советскому Союзу: «Жданов поправил меня — не столько языково, сколько по существу, сказав вместо «присоединение» «вхождение», подчеркнув тем самым метод присоединения»[v].  Как отмечается в книге, когда осенью 1940 г. был осуществлен переход с местной валюты на общесоюзную, «произошло резкое снижение жизненного уровня трудящихся, особенно рабочих и служащих, что привело к ряду забастовок на предприятиях». Крестьян же уже в начале 1941 г. обязали поставлять продукцию государству по символическим ценам , а объем поставок зачастую превышал объем производства[vi]. Семиряга считал, что действия СССР в Прибалтике в 1940 г. – это «аннексия, осуществленная сталинским руководством СССР в интересах расширения территории страны и получения военно-стратегических преимуществ»[vii]. В то же время, по его мнению, «если за «образец» взять австрийский вариант, то можно признать наличие в странах Прибалтики тех или иных элементов оккупации, которые не исчезли и с их включением в состав Советского Союза. Но если иметь в виду более типичный для второй мировой войны немецко-фашистский вариант оккупации, который характеризовался такими признаками, как территориальное расчленение стран, полная ликвидация государственного суверенитета, экономический грабеж, бесправие народа, геноцид, отсутствие избранных свободным волеизъявлением населения демократических органов власти и наличие специфических оккупационных органов управления, то рассматриваемые в совокупности эти признаки к ситуации в Прибалтийских странах в 1939—1941 гг. в полной мере не подходят»[viii].  Тут стоит добавить, что оккупация Советским Союзом стран Балтии в 1940 г. очень напоминала не только «австрийский вариант», но и оккупацию Германией Чехии в 1939 г. и Дании в 1940 г., когда никакого вооруженного сопротивления не было оказано, оккупация была осуществлена под угрозой применения силы, с предъявлением ультимаиума. При этом присоединенные территории получили достаточно привилегированный по германским меркам статус протектората, хотя и не тождественный прямому вхождению в Рейх. Данию и Чехию с Эстонией, Латвией и Литвой роднило то, что большинство населения Дании и Чехии было против присоединения их стран к Германии. В Австрии, где оккупация также имела мирный характер, большинство населения действительно выступало за присоединение к Германии, что отразилось в постановлении Временного национального собрания Австрии об аншлюсе еще в конце 1918 г. Через месяц после оккупации аншлюс был подтвержден проведенным в Австрии плебисцитом, который, хотя и проходил в условиях оккупации и с нарушением ряда демократических норм, в целом, вероятно, отражал стремление большинства австрийцев в  тот момент войти в состав Германии, хотя цифра в 99,75% голосов за аншлюс в Австрии явно была подтасована. Вспомним, что австрийские дивизии стойко сражались на стороне Германии во Второй мировой войне. В Прибалтике же большинство населения было явно против присоединения СССР, что и доказало своей борьбой против Советской оккупации после Второй мировой войны.

Семиряга с пониманием относился к тезисам Декларации о государственной независимости Эстонии, принятой 2 февраля 1990 г., о том, что «после окончания второй мировой войны в соответствии с общепризнанными принципами Атлантической хартии в качестве самостоятельных государств были восстановлены все государства, оккупированные во время войны воюющими странами, — все, кроме трех членов бывшей Лиги Наций, трех Прибалтийских государств, одним из которых является Эстония», и что «никогда больше решения и соглашения великих держав не должны определять судьбу малых народов и государств»[ix]. К сожалению, в дальнейшем такое понимание событий в Прибалтике, было в значительной мере утрачено большинством российских историков.

Семиряга говорил о «далеко не безупречном поведении... тогдашнего советского руководства» по отношению к государствам Прибалтики в 1939-1940 гг. и считал, что напоминание об этих трагических событиях прошлого «должно быть не только его осуждением, но и предостережением о недопустимости повторения чего-либо подобного»[x]. В последующем историки «патриотического» направления, стремясь доказать, что вхождение государств Прибалтики в состав СССР было отражением действительной воли их народов, стремятся идеологически обосновать возможность их повторного присоединения к России в будущем.

Другой представитель либерального направления, российский этнолог Сергей Чешко, рассматривая в качестве идеала «социализм с человеческим лицом», оценивает с этой точки зрения пребывание стран Балтии в составе СССР. Он утверждает, что «накануне «перестройки» СССР вовсе не был в предсмертном состоянии»[xi]. Исследователь исходит из тезиса о жизнеспособности Советского Союза, а его гибель считает истории ческой случайностью. По мнению Чешко, межэтнической конкуренции за рабочие места не существовало в сфере промышленного производства, куда «представители коренных народов Средней Азии, Казахстана, Прибалтики вовсе не стремились». Поэтому в этой сфере преобладало славянское население[xii]. По его мнению, «в любой ситуации национализм — это идеология агрессии», хотя в статье разделяется «национализм оборонительный» и «национализм агрессивный»[xiii]. Чешко выделяет особую прибалтийскую модель этнонационализма. Он считает, что главную роль в противостоянии горбачевской стратегии реформ сыграли национальные движения Прибалтики, исповедующие этносепаратизм. Чешко утверждает: «Республики Прибалтики занимали в составе СССР особое место. По своему культурному облику это была «наша внутренняя Европа», то самое окно на Запад, которое прорубил Петр I и через которое Россия сообщалась и воспринимала значительную часть влияния западной цивилизации.

Другая особенность состояла в том, что Латвия, Литва и Эстония вошли в состав СССР позже остальных регионов. В течение двадцати лет они были самостоятельными государствами, а их включение в СССР в 1940 г. сопровождалось такими обстоятельствами, что историки и правоведы до сих пор спорят, было это добровольным актом или аннексией»[xiv]. Тем самым автор допускает, что вхождение стран Балтии в СССР носило хотя бы отчасти добровольный характер, что явно противоречит историческим фактом, зато отражает приверженность Чешко имперской идее, пусть и в ее либеральном варианте. Стоит также от метить, что ряд республик, включенные в состав СССР с самого начало его существования (Украина, Грузия, Азербайджан, Армения, Хива, Бухара) также были прежде независимыми государствами, которые большевики завоевали в ходе гражданской войны.

Как отмечает Чешко, «до «перестройки» национализм в Прибалтике, как часть общей и более разнообразной по содержанию идеологии протеста, существовал в скрытых формах или же преимущественно на бытовом уровне. Отдельные выступления под освободительными лозунгами в послесталинский период не были массовыми и способными создать угрозу властям, хотя, конечно, какое-то влияние на умы людей они оказывали»[xv]. Это утверждение вряд ли соответствует действительности, поскольку еще до начала перестройки в республиках Прибалтики были выступления под национальными  лозунгами, в которых участвовали тысячи и десятки тысяч человек. Например, как отмечалось в одном из писем в Президиум ЦК КПСС, 2 ноября 1956 г. «литовско-буржуазные националисты отметили религиозный праздник в городе Каунасе», который «сопровождался выступлением против Советской власти в Литве» и собрал порядка 35 тыс. человек. Также в это время антисоветские выступления, вызванные революцией в Венгрии, прошли в Эстонии и Латвии, хотя размах их был меньше, чем в Литве[xvi].

С приходом гласности появились «легальные способы формирования и пропагандирования национальной идеи, создания националистских политических организаций, которые стали активно заниматься пропагандой своих идей, давлением на республиканские власти»[xvii]. К такого рода организациям и идеям Чешко относится явно  негативно. Он считает, что легальное национальное движение в Прибалтике началось летом – осенью 1987 г., в связи с массовыми акциями протеста против пакта Молотов – Риббентроп. Народные фронты Литвы, Латвии и Эстонии исследователь рассматривает как организации, «в рамках которых и происходило развитие идеологии национализма». В действительности народные фронты носили достаточно интернациональный характер и выдвигали лозунги восстановления государственной самостоятельности стран Балтии. Да и Чешко признает, что «эти организации не были моноэтничными», но утверждает при этом, что «НФ были именно (этно)национальными и националистическими по своим ориентациям и целям движениями». Автор утверждает, что «Многочисленное «русскоязычное население» Латвии и Эстонии, составлявшее основу местной промышленности, было мало подвержено аккультурации балтийскими народами, оно само выступало как аккультурирующая среда в рамках своей социально-профессиональной группы. Оно не поддержало идею суверенизации своих республик, в том числе и потому, что со своими производствами они были интегрированы в общесоюзные отрасли экономики»[xviii].

Чешко считает, что руководители прибалтийских компартий первоначально стремились найти способ сосуществования с народными фронтами. По его словам, высшее руководство компартии Эстонии «фактически ликвидировало ее» и перешло в лагерь сторонников  независимости»[xix]. Он справедливо отмечает, что компартии рассматривались национальными движениями как прикрытие по отношению к Москве, в то время как в Москве на начальных этапах поощряли интеграцию компартий в народные фронты, рассчитывая таким образом поставить национальные движения под свой контроль, но достигли обратного результата, поскольку значительная часть членов и руководителей компартий была «ассимилирована» народными фронтами. Чешко прав в том, что лозунги республиканского суверенитета и хозрасчета в рамках Советского Союза были лишь прикрытием для последующего достижения полной независимости. При этом он, однако, всерьез критикует предложенную эстонскими экономистами в 1988 г. в программе республиканского хозрасчета идею экономической самостоятельности республик, которая не только была подхвачена и в других прибалтийских республиках, но и всерьез рассматривалась как некая панацея от всех бед некоторыми российскими экономистами и этнологами[xx].  Действительно, для единого государства, пусть даже федеративного, наличие экономически суверенных частей государства, в пределе имеющих собственные таможенные границы, - это нонсенс. Тогда федерация автоматически превращается в конфедерацию, т. е. союз государств, а устойчивых конфедераций на полтора десятка членов история не знает. Единственная более или менее устойчивая конфедерация нового времени, Австро-Венгерская монархия, состояла всего из двух членов, и попытки превратить ее в триединое государство так и не увенчались успехом. В случае же с Эстонией и другими прибалтийскими государствами, то лозунг экономического суверенитета рассматривался там лишь как пролог к полной государственной независимости. И Чешко признает, что «в кулуарных дискуссиях эстонские ученые признавали, что их IME — это вовсе не «самохозяйствование», а «экономический суверенитет» — шаг на пути к суверенитету политическому» и что «руководство Народного фронта Эстонии провозглашало, что предпосылкой республиканского хозрасчета должен быть экономический и политический суверенитет республик»[xxi].

Чешко подвергает сомнению демографические аргументы в пользу тезиса «исчезновения» латышской и эстонской наций. Вернее, он утверждает, что «сколько-нибудь строгими демографическими аргументами подобные утверждения не сопровождались», полагая, что даже если этнос оказывается на своей этнической территории в меньшинстве, это само по себе не может привести к его исчезновению. Эту точку зрения аргументы о резком падении доли эстонцев и латышей в своих республиках со второй половины 1950-х годов под влиянием миграций из России, разумеется, не могут опровергнуть, что, однако, не делает данные демографические аргументы менее значимыми в глазах балтийских народов.

Чешко критикует выдвинутый национальными движениями «демократический» принцип преимущества для большинства, то есть для «коренных» народов в своих республиках по отношению к этническим меньшинствам этих республик: демократическая норма, таким образом, была превращена в обоснование этнического неравноправия. В «Заявлении III Форума народов Эстонии о положении в Эстонии» говорилось, в частности: «Немыслимо также, чтобы в Эстонии равноправно развивались культура, образование, наука и доминантный признак нации — язык — всех советских народов. Так же как немыслимо, чтобы в России другие нации (эстонцы, латыши, литовцы и т. д.) могли претендовать на равноправное с русскими развитие своей национальной структуры». Очень скоро эта идеология стала воплощаться в законодательных актах. Так, в законе ЭССР «О языке» было, в частности, записано: «Эстонская ССР обеспечивает приоритет развития эстонскоязычной культуры, одновременно поддерживая культурную деятельность других национальных групп»». По мнению Чешко, таким образом оправдывается этническая дискриминация[xxii]. Между тем, не секрет, что, в отличие от старожильческого русского населения Эстонии и Латвии, русскоязычное население, в организованном порядке мигрировавшее в эти стран после 1945 г., за редким исключением не знает и не стремится знать местных языков, воспринимает эстонскую и латышскую культуру как чужую и практически сохраняет приверженность даже не русским, а скорее советским культурным и политическим ценностям. Ни о каком «биологическом расизме» со стороны представителей коренных национальностей и государственных органов в данном случае говорить не приходится. Ведь с точки зрения эстонских и латышских политиков и населения русскоязычное население является мигрантами, которые обязаны выучить язык страны пребывания, поскольку не без оснований не признают законность советской аннексии 1940 г. Против того, что иммигранты должны знать язык страны пребывания и быть лояльны ее государственным институтам, возражать трудно. Это практически универсальный принцип, применяемый в подавляющем большинстве стран мира.

Чешко обвиняет лидеров прибалтийских национальных движений в лицемерии: «Изначальная установка прибалтийских национальных движений состояла в утверждении, что прибалтийский случай — особый в рамках СССР, так как у Прибалтики — особая историческая судьба, особая культура, более высокая готовность к реформам, чем в других союзных республиках. Поэтому Прибалтика заслуживает особого подхода, может опережать других и в какой-то степени служить экспериментальной лабораторией «перестройки». Сложилась своего рода позиция отстраненности от проблем остальной страны. Ее смысл состоял в том, чтобы показать: мы не против СССР и не против «перестройки»; наши устремления затрагивают лишь ничтожную часть огромной страны, которая не может пострадать оттого, что наши республики займут особое положение в государственной системе СССР. На деле прибалты усердно трудились над созданием своего рода националистического интернационала, понимая, что для осуществления своих целей им необходима поддержка и ослабление союзного государства»[xxiii]. Он утверждает, что «именно в Прибалтике первоначально были сформулированы идеи республиканского суверенитета и хозрасчета, разработаны доктрина этнического государства и его политики в области языка и гражданских прав. В Прибалтике впервые были выдвинуты и «научно» обоснованы расистские идеи о вреде смешанных браков и «национально-русского» двуязычия. Прибалтийская модель внесла некую систематизацию в зачастую стихийный и больше эмоциональный, чем интеллектуальный национализм, который существовал в ряде других союзных республик»[xxiv].

Столь негативная оценка «прибалтийской модели» связана у автора с тем, что он считает прибалтийских «этно-сепаратистов» одними из главных виновников распада СССР. Но все-таки главную вину за развал Союза Чешко возлагает на российских демократов и их тогдашнего лидера Бориса Ельцина, пришедшего к власти в Российской Федерации: «Основную роль в развале СССР сыграли действия российских радикалов во главе с Ельциным, которые систематически подрывали союзную власть «изнутри» и активно поддерживали национал-сепаратистов в других республиках. Главную же «стратегическую» роль сыграл этнонационализм, взращиванием которого десятилетиями занималось само советское государство. «Отмена» СССР в декабре 1991 г. явилась не столько выражением каких-то объективных процессов, сколько стечением многих обстоятельств, финалом которых явился акт политического насилия над страной со стороны альянса радикалов и националистов»[xxv]. Таким образом, распад СССР рассматривается автором не как исторически закономерный процесс, а как некая случайность, результат злой воли «сепаратистов» и ошибок Горбачева и других представителей реформаторского лагеря, а также «радикальных демократов» во главе с Ельциным.

Подобная оценка прибалтийских национальных движений эпохи перестройки обусловлена тем, что Чешко исходит из приоритета интернационального государства над национальным государством и из приоритета гражданских прав и свобод личности над правами наций и этнических меньшинств. Исследователь считает, что Национальные государства – это уже отмирающий институт, и будущее – за многонациональными и интернациональными государствами. Он следующим образом критикует позицию российских демократов по национальному вопросу: «Г.В. Старовойтова в своем выступлении в Ленинграде на конференции демократических движений страны 16 сентября 1989 г. ... прямо заявила, что нация является основой создаваемого в СССР гражданского общества, и поэтому право нации на самоопределение должно рассматриваться как приоритетное, «даже выше идеи государственного суверенитета»... Итак, основа гражданского общества — не граждане и не индивидуальные права, а нация, причем понимаемая не как согражданство, а как этнополитическая общность. На деле это означало признание приоритетности групповых прав над правами человека, построение системы политико-правовых норм на основе биологического признака национального происхождения. Возвышение же прав нации над государственным суверенитетом выглядит как не очень искусный пропагандистский фокус: учитывая цели национализма, это на деле означает утверждение безграничного права на сепаратизм, желательность раздела любого многонационального государства (в данном случае — СССР) на государства (государства же !) мононациональные»[xxvi]. Между тем, противопоставление прав граждан и прав наций и этнических меньшинств (этнополитических общностей) само по себе искусственно, поскольку они лежат в разных плоскостях и в правовом государстве не противоречат друг другу.

Чешко выражает явное сожаление по поводу того, что интердвижения в Прибалтике в годы перестройки не смогли противостоять народным фронтам и так объясняет их поражение: «Социальный состав интердвижений был представлен в основном рабочими и инженерно-техническими работниками, пенсионерами, в том числе отставными военными; интеллигенции в них почти не было. Поэтому не имелось достаточного интеллектуального и искусного пропагандистского обеспечения, которое могло бы создать более привлекательный образ интердвижений в глазах «коренного населения». В результате интердвижения явно проигрывали идеологическую борьбу народным фронтам, где сосредоточился цвет научной и творческой интеллигенции «коренных» национальностей... Союзные власти опасались выказывать свою поддержку интердвижениям, поскольку последние усиленно компрометировались не только прибалтийскими националистами, но и российскими «демократами». Впрочем, союзные власти, кажется, и не имели четкой позиции в отношении интердвижений: такое мнение у меня сложилось, например, из бесед с некоторыми тогдашними работниками ЦК КПСС, президентского аппарата Горбачева и Верховного Совета СССР, активистами интердвижений»[xxvii]. Тут необходимо оговориться, что после провозглашения Литвой в марте 1990 г. в одностороннем порядке государственной независимости, союзные власти перешли к открытой поддержке интердвижений в Прибалтике, вплоть до использования вооруженной силы. Да и сами эти движения в значительной мере были продуктом КГБ, который проводил стратегию создания «русскоязычных» или ориентированных на Россию анклавов в тех союзных республиках, где сепаратистские настроения были особенно сильны. В частности, предполагалось создать в северо-восточной Эстонии, где преобладало русскоязычное население, но в силу ряда причин такой «карман» не был создан, так же как не увенчалась успехом подобная затея с Крымом. Зато в конце концов появились самопровозглашенные республики Абхазия, Южная Осетия и Приднестровье.

Точку зрения, более близкую к позиции большинства историков, представляющих коренные народы стран Балтии, демонстрируют российские историки Дмитрий Фурман и Элла Задорожнюк. Они прямо пишут о «захвате этих стран (т. е. стран Балтии. – Б. С.) СССР»[xxviii]. Фурман и Задорожнюк так характеризуют  русскоязычных мигрантов в странах Балтии: «Это – «нормальные» советские люди. Может быть, даже несколько «более советские» по психологии и культуре, чем население центральной России, в силу того, что среди них недопредставлены традиционалистское крестьянство и гуманитарная интеллигенция и «перепредставлены» рабочие и инженеры – те самые мобильные советские люди, которые ехали за длинным рублем или по зову партии в разные необжитые уголки СССР»[xxix]. При этом подчеркивается, что русские для народов Балтии были не только завоевателями, но и, что «еще хуже», «колонизаторами», «колонистами», «наплыв которых постепенно менял национальный состав населения Балтии и национально-культурный облик балтийских стран»[xxx].

Фурман и Задорожнюк отмечают, что мигранты вызывали у балтийских народов естественную ненависть, «сочетавшуюся с презрением и ощущением собственного превосходства. В условиях СССР эту ненависть приходилось подавлять, но от этого она не только не исчезала, но становилась еще ожесточенней. В Эстонии почти открыто распевали песню, в переводе звучащую приблизительно так: «Убирайтесь , убирайтесь из нашей страны – те, кто ест эстонский хлеб, но не говорят по-эстонски». Анатоль Ливен пишет: «Я видел эстонцев, обычно таких спокойных, которые буквально тряслись от ненависти, когда говорили о «азиатских, монгольских варварах», которые поселились среди них, и об их грязных привычках». (Авторы данной статьи могут сказать, что и они видели таких эстонцев)»[xxxi]. Характерно, что из-за незнания местных языков Фурман и Задорожнюк примеры ненависти балтийских народов к русскоязычным мигрантам цитируют по англоязычным трудам балтийских эмигрантов[xxxii]. Используя в качестве примера прежде всего Эстонию, они утверждают, что «как только исчез или даже ослаб страх и появилась надежда на свободу и национальное спасение, ненависть и презрение стали выплескиваться наружу в балтийской публицистике и разных высказываниях балтийских иногда, совершенно гротескных». И здесь же цитируется негативный стереотип русских в высказывании одного из лидеров Народного фронта Эстонии Тийта Маде, относящийся к 1988 г.[xxxiii]. Можно вполне согласиться с выводом Фурмана и Задорожнюк о том, что «ненависть балтийских народов к русским – абсолютно естественна и осуждать ее так же бессмысленно, как осуждать ненависть к немцам, которую испытывали русские после войны. Но, как любая ненависть, вообще как любое сильное чувство, она искажает восприятие, не дает увидеть других, не соответствующих этой ненависти, черт ненавистного объекта»[xxxiv]. Также справедливо их указание на объективные факторы, мешающие русскоязычным меньшинствам овладеть местными языками в той же мере, в какой эстонцы, латыши и литовцы владеют русским. Ведь последним в советское время русский язык в обязательном порядке преподавали в школе, да и в условиях существования в составе СССР русский язык был жизненно необходим людям очень многих профессий. У русских же в странах Балтии в советское время не было никаких стимулов изучать местные языки, которые к тому же в школе не изучались. Да и жили русскоязычные часто в таких городах, вроде Нарвы, где составляли подавляющее большинство населения, так что общаться на местном языке им было практически не с кем. Тем не менее, как показано в статье на основании данных советской переписи населения 1989 г., русские в Литве, Латвии и Эстонии в гораздо большей степени владели местными языками, чем русские в Казахстане и  республиках Средней Азии, и примерно в той же степени, как русские в Белоруссии и на Украине владеют белорусским и украинским. Из этого авторы статьи делают вывод об относительной притягательности культур стран Балтии для местных русских, по сравнению, по крайней мере, с притягательностью мусульманских культур Средней Азии для русских, живущих в этом регионе[xxxv].

Автором наиболее фундаментального труда в российской историографии, посвященного истории стран Балтии в советское время, является историк Елена Зубкова. В ее книге исследуется проблема выработки решений, которые привели к советизации Прибалтики в 1940-1953 гг.[xxxvi] Под советизацией она понимает «процесс, целью которого являлось «встраивание» региона в советскую систему, преобразование политических, социальных и экономических структур в соответствии с советской моделью»[xxxvii]. Зубкова также приходит к выводу о том, что эту модель до конца внедрить в Прибалтике так и не удалось, поскольку «Прибалтика продолжала оставаться для Москвы «проблемной зоной» - вплоть до распада СССР»[xxxviii]. Вместе с тем, она подчеркивает, что политика советского руководства в отношении Прибалтики после включения Литвы, Латвии и Эстонии в состав СССР знала разные методы и приемы. Если в 1940-1941 и 1944-1946 гг. основной упор делался на мирные методы инкорпорации, то в 1947 г. был осуществлен переход к более жестким силовым методам в виде насильственной коллективизации, депортаций и стремления к полной унификации жизни по советским стандартам. После 1953 г. вернулись к более мирным методам советизации. Это было связано с прекращением вооруженного сопротивления со стороны движений Сопротивления в странах Балтии, так и наступления послесталинской «оттепели», равно как и с началом массовой миграции в Прибалтику рабочей силы из других советских регионов[xxxix]. Зубкова справедливо говорит, что для оправдания последующей аннексии балтийских стран была проведена инсценировка «народных революций», осуществленных под полным советским контролем. Также в книге на большом фактическом материале из советских архивов показаны механизма контроля Кремля над новыми прибалтийскими элитами, сформированными после 1940 г. «Эстонское дело» 1949-1952 гг., в ходе которого было сменено руководство эстонской компартии и правительства, рассматривается как пример, который должен был побудить руководство двух других прибалтийских республик не слишком увлекаться «местным национализмом». Как подчеркивает Зубкова, в ходе чистки 1950-1952 гг. в Эстонии в наибольшей степени пострадали «старые политзаключенные» и «интеллектуалы», представлявшие советскую элиту первой волны: «С политической сцены были удалены яркие личности – Хендрик Алик, Арнольд Веймер, Ханс Круус, Ниголь Андрезен. На их место пришли «русские эстонцы» во главе с Йоханнесом Кэбином. В отличие от предшественников новые руководители Эстонии могли уже без всяких оговорок считаться «доверенными лицами» Москвы». В то же время, чистке был подвергнут государственный, но не партийный аппарат, состоявший по преимуществу из привозных кадров из России. Приобретенный в Эстонии опыт по «воспитанию» региональной элиты был впоследствии использован Москвой в Латвии, Азербайджане, Украине и других союзных республиках[xl].

Однако ни мирные, ни силовые методы не привели к достижению полной советизации региона. Зубкова приходит к правильному выводу о том, что «даже посредством усиления репрессий центральной власти не удалось полностью решить задачу, которую  эти акции преследовали – сделать из Балтии лояльный регион по образу и подобию других советских республик. Прибалтика была усмиренным, но не лояльным регионом СССР»[xli]

Что же касается проблемы, имело ли место оккупация и аннексия стран Балтии Советским Союзом, то Зубкова, вслед за М.И. Семирягой полагает, что «действия Советского Союза в Прибалтике с момента вторжения до решения сессии Верховного Совета СССР  о вхождении Латвии, Литвы и Эстонии в состав Советского Союза... могут быть, хотя и с большой долей условности, расценены как «военная оккупация» - если не по «букве», то по сути. Вместе с тем термин «оккупация» совершенно не соответствует ни долгосрочным планам Советского Союза относительно Прибалтики, ни реальному развитию событий а этом регионе». И далее исследовательница перечисляет эти несоответствия: Советская власть пришла «всерьез и надолго», тогда как оккупация понимается Зубковой как нечто временное; Прибалтика стала частью СССР, с распространением на нее всех советских законов и порядков, и литовцы, латыши и эстонцы стали полноправными советскими гражданами[xlii].

Здесь, к сожалению, забывается о самом простом и фундаментальном значении слова «оккупация» - захват данной территории другим государством против воли населяющего ее населения и (или) существующей государственной власти. Такое определение, например, дается в словаре Сергея Ожегова: «Занятие чужой территории военной силой»[xliii]. Здесь под военной силой явно подразумевается не только сама война, но и угроза применения военной силы. Именно в этом качестве используется слово «оккупация» в приговоре Нюрнбергского трибунала. В этом случае имеет значение не временный характер самого акта оккупации, а его противоправность. Ведь нацистская Германия отнюдь не предполагала временного удержания большинства захваченных вермахтом территорий, а собиралась аннексировать их – либо посредством прямого присоединения к Рейху, как это, например, произошло с Австрией  и Эльзас-Лотарингией, либо в виде протектората, как это было в случае с Чехией, Данией или Норвегией, либо в виде колоний – такая судьба уготовлялась Польше и значительной части оккупированных советских территорий. Режим военной оккупации с соответствующей военной администрацией был введен только на прифронтовых территориях, и здесь он действительно по замыслу носил временный характер – до окончания войны. С точки зрения определения словаря Ожегова и Нюрнбергского трибунала захват Советским Союзом государств Прибалтики вполне правомерно охарактеризовать словом «оккупация». Перед тем, как что-то аннексировать, т. е. присоединить данную территорию к территории чужого государства против воли ее населения, эту территорию надо против воли ее населения захватить, т. е. оккупировать.

Характеризуя послевоенное движение Сопротивления в странах Балтии, Зубкова отмечает, что «тема вооруженного сопротивления политике советизации в Прибалтике – одна из самых запутанных и сложных. В ней, как, пожалуй, ни в каком другом сюжете балтийской истории, ощущаются и нечеткость границ самого предмета, и разность терминологического языка, и политические пристрастия пишущих. Черно-белое видение, свойственное современному освещению проблем советско-балтийской истории вообще, здесь выступает в образе классической дихотомии, разводящей стороны на героев и антигероев, жертв и палачей, правых и виноватых» [xliv]. Зубкова стремится уйти  от «черно-белого видения» проблемы. Исследовательница в целом позитивно относится к участникам движения Сопротивления, называет их партизанами, а слово «партизан» в русском языке имеет устойчивую положительную коннотацию. Вместе с тем, Зубкова подчеркивает неоднородность как движения Сопротивления, так и боровшихся с ним сил. Она не готова сводить борьбу «лесных братьев» исключительно к противостоянию внешней силе – Советскому Союзу, отмечая, что на стороне советских сил выступало, особенно к концу вооруженной борьбы, немало местных уроженцев. Зубкова утверждает, что «повстанческое движение в Прибалтике, как и феномен сопротивления в целом, - явление многослойное, понять которое невозможно, задавшись только одним параметром его измерения – внешним или внутренним»[xlv]. В то же время, в движении Сопротивления присутствовала и уголовная составляющая, так как партизаны, как и их противники, также совершали преступления против мирного населения[xlvi]. Тут следует подчеркнуть, что подобная «многослойность» характерна практически для любого партизанского движения. Преступления против мирного населения совершали, например, и советские партизаны в 1941-1944 гг., а также итальянские и югославские партизаны Второй мировой войны. И, как и в Прибалтике, борьбу против них в значительной мере вели представители местных коллаборационистских формирований. И состав партизанского движения всегда бывает достаточно пестрый, так что многие его участники руководствуются не только патриотическими соображениями, но и элементарным стремлением выжить, не говоря уже о чисто криминальных элементах. Зубкова, как представляется, иной раз преувеличивает жестокость «лесных братьев», особенно в Литве. Так, она полагает, что в Литве антисоветские партизаны убивали тех крестьян, которые сдавали урожай представителям Советской власти. Однако в книге Зубковой приводится очень интересная статистика МГБ, согласно которой всего в Литве в 1945-1946 гг. «лесные братья» убили 1007 коммунистов и советских активистов, 3659 других гражданских лиц и только 484 солдата, милиционера и бойца истребительных батальона. За тот же период советские силы в Литве убили 11 790, арестовали 24 505 и передали другим  5557 участников антисоветских формирований, групп и организаций и их пособников. В Латвии число убитых «лесных братьев» и их пособников  определялось в 1458 убитых, при этом погибло 8 советских активистов и 225 солдат. В Эстонии советские силы убили 561 партизана, понеся безвозвратные потери в 86 солдат, милиционеров и бойцов истребительных батальонов, 121 активист и 265 прочих гражданских лиц[xlvii]. Получается, что в Литве пот ери партизан убитыми превосходили потери советских сил, боровшихся с ним, в 25 раз. В Эстонии и Латвии соотношение безвозвратных потерь военных было почти в 4 раза ниже, составляя в обеих странах 6,5:1. Даже принимая во внимание, что советские источники значительно завышали потери  «лесных братьев», такое завышение должно было быть примерно одинаковым во всех трех прибалтийских республиках. Зубкова, приводя пример подобного завышения, отмечает, что, согласно отчетам МГБ, «в конце каждого периода количество ликвидированных партизанских групп, а также численность убитых и арестованных партизан была больше, чем их находилось на учете в начале этого периода»[xlviii]. Это и понятно. Ведь в задачу МГБ и Советской Армии входило нейтрализовать по возможности всех выявленных «бандитов», поэтому, по крайней мере в отчетах, число ликвидированных и арестованных «лесных братьев» никак не могло быть меньше их общей численности, указанных в более ранних донесениях. Столь огромные потери «лесных братьев» в Литве можно объяснить только тем, что почти три четверти убитых составляли мирные жители, ставшие жертвами карательных операций советских сил. Также вполне можно допустить, что значительная часть «прочих гражданских», будто бы убитых партизанами, на самом деле стали жертвами созданных МГБ специальных лжепартизанских отрядов, выдававших себя за «лесных братьев» и совершавших насилия против мирных жителей с целью дискредитации движения Сопротивления. Зубкова также пишет о деятельности таких отрядов[xlix]. В связи с тем, что в Литве из всех балтийских стран было наиболее массовое антисоветское партизанское движение, деятельность лжепартизанских отрядов здесь также должна была быть наиболее активной. Очевидно, в Литве, вследствие существования там наиболее мощного движения Сопротивления, советский террор против мирного населения был особенно велик, а в дальнейшем советская пропаганда постаралась переложить вину за эти жертвы на «лесных братьев».

Зубкова совершенно справедливо пишет, что главный удар по движению Сопротивления в Прибалтике нанесли не военные и полицейские действия советских сил, а массовые депортации 1949 г., лишившие партизан социальной базы, возможности пополнять свои ряды и получать необходимое продовольствие[l]. Тут надо добавить, что к 1949 г. у «лесных братьев» уже почти полностью истощился запас боеприпасов, оставшийся со времени Второй мировой войны, а пополнения вооружения и боеприпасов извне они не имели, хотя советская пропаганда и утверждала обратное. Все эти обстоятельства резко понизили активность движения Сопротивления в Литве, Латвии и Эстонии.

С сожалением следует констатировать, что книга Елены Зубковой охватывает лишь период с 1940 по 1953 гг. Последующий период пребывания Прибалтики в составе Советского Союза, охватывающий 1953-1991 гг., все еще не стал предметом академического исследования в российской историографии. Это, вероятно, объясняется как малой доступностью многих архивных материалов, относящихся к этому периоду, так и все еще большой политической актуальностью событий, особенно связанных с ролью республик Прибалтики в эпоху перестройки. Эмоции здесь все еще превалируют над фактами, а публицистика – над историей.

Это определение также  полностью применимо к трудам представителей национально-патриотического направления, посвященных истории Прибалтики в советский период. В отличие от трудов либеральных историков, посвященных этому региону, которые по большей части издаются на западные гранты и имеют небольшой тираж, соответствующие работы представителей национально-патриотического направления издаются коммерчески значимыми тиражами, и их взгляды резко преобладают в российских СМИ, как электронных, так и бумажных. Здесь можно указать, в частности, на работы Юрия Емельянова. Его первая книга, посвященная Прибалтике, вышла еще на исходе перестройки. Эта книга была издана как оперативная реакция на провозглашение Верховным Советом Литвы государственной независимости 11 марта 1990 г. Здесь Емельянов утверждает, что присоединение Прибалтики к Советскому Союзу было актом сугубо добровольным, а сепаратистские движения в Прибалтике инспирировались западными державами, прежде всего Америкой. Он настаивал: «...Народы западных республик могут сделать свой выбор лишь путем взвешенного знакомства с прошлым и реальным положением своего края. Народы должны реализовать свое право на национальное  самоопределение без давления и подсказок тех, кто уже не раз в этом веке в погоне за своим успехом приносил в жертву судьбы миллионов людей западного края»[li]. И тут же содержались прямые угрозы в адрес сторонников независимости прибалтийских стран: «...За реализацию планов разгрома Советской страны придется заплатить огромные жертвы тем, кого бросят в очередной поход»[lii], словно предвосхищая кровавые события 1991 г. в Вильнюсе и Риге.  Емельянов пишет о «июньских революциях», утверждая будто бы «появление советских войск... способствовал подъему борьбы трудящихся против профашистских режимов. Успех этой борьбы облегчался стремлением значительной части населения Прибалтики не опустить развязывания войны и фашистской оккупации на своей территории»[liii]. Емельянов делает вид, что вполне серьезно относится к данным о результатах проходивших под советским контролем выборах 1940 г. и что волеизъявление отражало волю большинства избирателей: «...Присутствие Красной Армии не могло не оказывать психологического воздействия на избирателей. Однако несомненно и то, что верховные органы Эстонии, Латвии и Литвы, провозгласившие установление Советской власти и обратившиеся с просьбой о вступлении в СССР, были избраны всенародным голосованием... Ныне трудно сказать, в какой степени эти итоги безальтернативных выборов отражали настроения населения и даже насколько данные об итогах были безупречными.. Юридически обоснованных доказательств нарушений процедуры выборов 1940 года не имеется. Однако, поскольку даже в странах, имеющих многовековой опыт парламентаризма, нарушения в подсчете голосов происходят постоянно, трудно ожидать безупречности в организации выборов в обстановке тех лет»[liv]. Тут надо заметить, что у стран Балтии все же был гораздо больший опыт парламентаризма, чем у Советского Союза, который эти выборы фактически организовывал. В то же время, в духе последних лет перестройки, Емельянов вынужден был оговориться, что «вмешательство советских представителей во внутриполитические процессы Эстонии, Латвии и Литвы демонстрировали игнорирование тогдашним правительством СССР норм международного права»[lv]

Емельянов, утверждая, что в советские годы республики Прибалтики испытали мощный социально-экономический прогресс и приводя соответствующие цифры  советского ЦСУ, в то же время оговаривается: «Разумеется, нельзя забывать, что бурный рост различных видов промышленных производств далеко не всегда соответствовал интересам населения Прибалтики. Обострение проблемы загрязнения окружающей среды, появление большого количества рабочих из других республик СССР для работы на вновь открытых заводах отражали невнимание отражали невнимание к социальным аспектам развития экономики со стороны ведомств. Однако ускоренное  развитие хозяйства не носило здесь однобокого характера. Прибалтийские республики не только сохранили, но и еще подняли высокий уровень развития сельского хозяйства»[lvi]. Здесь негативные последствия советской индустриализации Прибалтики сводятся к ошибкам ведомств, тогда как все положительное, будто бы происходившее в регионе, связывается с Советским Союзом в целом и с центральной властью. Ничего не говорил Емельянов и о реальной деградации сельского хозяйства стран Балтии в результате коллективизации и массовых депортаций, хотя и после коллективизации оно оставалось относительно более развитым, чем сельское хозяйство других регионов, где Советская власть существовала на несколько десятилетий дольше.

В своей новой книге Юрий Емельянов  в значительной мере повторяет текст книги 1990 г.[lvii] Даже главы о событиях 1940 г. называются одинаково – «Июньские революции». В некоторых случаях прежние главы, при почти неизменном тексте, переназваны более пафосно. Например – вместо «Провозглашения Советской власти» стало «Социалистический выбор Эстонии, Латвии и Литвы», вместо «Психологическая война против СССР» - «Психологическая война под флагом «освобождения», и т. п. Зато теперь из этого текста исчезли оговорки о нарушении Советским Союзом при действиях в Прибалтике норм международного права,  равно как и пассаж о «безальтернативности» выборов 1940 г.[lviii]. Исчезли также фразы о негативных  последствиях советской индустриализации в Прибалтике. Вместо них новая книга оказалась насыщенна обильными цитатами из речей коммунистических лидеров Эстонии, Латвии и Литвы об огромных достижений их республик на ниве социалистического строительства, и дополнительными данными ЦСУ, призванными  подтвердить эти утверждения. Вполне ожидаемым оказывается и общий вывод о совершенно идиллическом сосуществовании русских и народов Прибалтике в составе единого государства: «Длительные периоды пребывания русских, эстонцев, латышей и литовцев в едином государстве были ознаменованы миром и прогрессом в развитии прибалтийских народов. При этом население Прибалтики неизменно получало больше благ, чем большинство населения России, а затем Советского Союза»[lix].  Новых же архивных документов в книге не добавилось. При этом историк сознательно игнорирует тот факт, что, если население Прибалтики имело чуть более высокий уровень жизни и чуть больше свободы, чем остальное население Российской империи, а затем и Советского Союза, для сознания подавляющего большинства эстонцев, латышей и литовцев имеет значение сравнение не с жизнью других народов Российской империи, а сначала с эпохой шведского владычества, а потом – с периодом независимого существования. Если, например, в 1930-е годы Латвия и Эстония находились примерно на одном уровне с Фтнляндией по экономическому развитию, то за годы Советской власти они отстали от северного соседа во много раз.

Другой представитель национал-патриотического  лагеря, историк Михаил Крысин, дал своей книге вполне «говорящее» название – «Прибалтийский фашизм»[lx]. Он утверждает, что нельзя защищать «режимы Пятса, Ульманиса или Сметоны, нарушавшие  права как национальных меньшинств, так и своих собственных народов, и в то же время осуждать как «недемократические» выборы в республиках Прибалтики в июле 1940 г.?»[lxi] Между тем, между авторитарными режимами балтийских стран и тоталитарным режимом Сталина. В Литве, Латвии и Эстонии национальные меньшинства могли ограничиваться в правах, но не уничтожались физически. В СССР же в ходе операции НКВД по «национальным контингентам» в 1937-1938 гг. были расстреляны сотни тысяч поляков, немцев, эстонцев, латышей, литовцев, финнов и представителей других «некоренных» национальностей только за свою национальную принадлежность. А ведь именно представители Сталина организовывали и проводили выборы, что вполне убедительно  доказали в своих работах М.И. Семиряга и Е.Ю. Зубкова.

Крысин признает, что вопрос о законности выборов 1940 г. является «спорным». Но главный упор, вслед за Емельяновым, он делает на то, что «с юридической точки зрения» утверждение о фальсификации выборов 1940 г. «является не более чем предположением, так как документальных подтверждений фальсификации выборов в июле 1940 года отсутствует».  Историк, правда, не задается вопросом, как такого рода доказательства могли оставить работавшие под полным советским контролем избирательные комиссии. Он также подчеркивает, что в Прибалтике было значительное число тех, кто был недоволен существующим строем и приветствовал присоединение к Советскому Союзу»[lxii]. Между тем, в книгах Семиряги  и Зубковой вполне убедительно доказывается, что даже те, кто были в оппозиции к правительствам Пятса, Ульманиса и Сметоны, в своем подавляющем большинстве не были сторонниками ликвидации национальной независимости и присоединения к СССР, вследствие чего во время короткой избирательной кампании ничего не говорили о намерении включить Эстонию, Латвию и Литву в состав Советского Союза. Аргумент же Дюкова о том, что «оправданием действий Советского Союза» в Прибалтике «могут служить интересы его безопасности накануне мировой войны»[lxiii], сродни тем аргументам, которые использовал Гитлер для оправдания своей агрессии против Чехословакии, Польши, Дании, Норвегии и других стран. Тезис же об оккупации Прибалтики Советским Союзом Крысин отвергает ссылкой на чисто военное значение термина «оккупация», как временного занятия территории в ходе войны[lxiv].

Крысин заявляет себя сторонником идеологии «интернационализма», которую противопоставляет идеологии «национализма». Последнюю историк считает одним из виновников как многолетнего вооруженного антисоветского сопротивления в Прибалтике, как и развала СССР. Однако главную роль в этих событиях, по мнению Крысина, сыграли внешние силы, поддерживавшие «национализм». Он утверждает: «Национализм, очевидно, еще долго будет существовать среди небольших наций. И это не удивительно. Слишком велик их страх, что какая-нибудь «великая» нация подомнет их под себя, поработит, подвергнет дискриминации по национальному признаку. А когда этот страх еще и умело подогревается местными   политиками или иностранными спецслужбами, ему трудно противостоять. Он становится благодатной почвой для всевозможной националистической и тому подобной агитации. Именно поэтому лозунги интернационализма, которые так великодушно  может принять «великая» нация, не вызывают доверия у малых наций – а вдруг это всего лишь приманка? И наоборот, националистическая пропаганда, в которой подчеркивается необходимость охраны национальной самобытности, суверенитета, языка, культуры, оказывается чрезвычайно популярной среди небольших народов, заставляя объединяться, считать себя одним сообществом и забывать о социальных противоречиях внутри нации»[lxv]. Крысин фактически рассматривает национализм, свойственный, по его мнению, только малым нациям, как орудие, с помощью которого одни «великие» нации пытаются подорвать позиции в мире и территориальную целостность других «великих» наций. «Национализм» также понимается историком как стремление к национальной исключительности, избранности и превосходстве собственного народа над другими народами. «Интернационализм» же Крысин практически понимает как синоним имперской идеологии. На самом деле, классическое и общепринятое определение национализма гласит, что это всего лишь стремление к образованию и сохранению своего национального государства, и в этом значении национализм присущ как малым, так и большим нациям. И нельзя не признать, что народы Балтии имеют все основания быть настороженными по отношению к намерениям такой «великой» нации, как Россия, объявившей себя преемником СССР. У них еще слишком жива память о насильственном включении и удержании их в составе СССР. Особенно актуализировались эти страхи в свете российско-грузинской войны в августе 2008 г.

Крысин очень примитивно противопоставляет советскую и немецкую оккупацию Прибалтики: ««Советская оккупация» 1940-1941 годов оставила республикам Прибалтики новые заводы и предприятия, школы и институты, больницы, театры... Фашистская оккупация за три года разрушила все, что только было можно, превратив в руины целые города и села»[lxvi]. Здесь – не наука, а чистая пропаганда. Ведь германская оккупация была в 17 раз короче советской и пришлась на годы войны, когда, естественно, ни  о каком строительстве гражданских объектов не могло быть и речи. Что же касается разрушений, то на территории балтийских стран их в равной мере производили как немецкие войска, уничтожавшие инфраструктуры при отступлении, так и советская авиация, бомбившая Таллинн, Ригу и другие города. Что же касается «благ», которые принесла Советская власть, то историк не делает никакой оговорки насчет того, что подавляющее большинство новых предприятий обслуживали нужды союзной промышленности, и работали там в большинстве мигранты из других союзных республик. Крысин утверждает, например, будто знаменитый рижский завод «ВЭФ» «именно в составе СССР... стал всемирно известным «брендом» - заводом, который в современных ценах оценивался бы в 2,5 млрд. долларов, на котором работали 20.000 человек»[lxvii]. Однако в советское время «ВЭФ» никак не мог стать всемирно известным «брендом», поскольку его продукция практически не пересекала советских границ. В том-то и заключалась беда созданных в советское время предприятий, что их продукция из-за отсталых технологий и ориентацию исключительно на советский рынок оказалась неконкурентоспособной на мировом рынке.

Книга другого видного представителя национально-патриотического направления, Александра Дюкова, – единственное в российской историографии после 1991 г. монографическое исследование, посвященное Эстонии в советское время. Написано оно со вполне определенных идеологических и политических позиций. Автор предисловия к книге Сергей Артеменко прямо обвиняет прибалтийских, а не только эстонских, историков и политиков, что они подсчитывают число жертв сталинских репрессий, «пытаясь выбить деньги за каждую каплю реальной или мифической пролитой крови»[lxviii]. Между тем, в России действуют законы, предусматривающие компенсации жертвам репрессий, и непонятно, почему стремление установить точное число жертв в одном из регионов, а именно, в Прибалтике, вызывает такую злобу. Артеменко прямо указывает на политическую задачу книги Дюкова, призванной по возможности минимизировать число жертв репрессий в Эстонии: «Данная работа с архивными и историческими источниками, скорее всего, будет зачислена в разряд «экстремистских изданий», финансируемых Кремлем с целью «подрыва независимости» Эстонии. О чем мы и прочтем в следующем ежегоднике эстонской Полиции безопасности (КаПо). А это значит что данная книга, несомненно, имеет не только историческую, но и политическую ценность»[lxix].

Александр Дюков рассматривает свою книгу как своеобразный ответ на эстонскую «Белую книга о потерях, причиненных народу Эстонии оккупациями, 1940–1991»[lxx]. Он не признает факт советской оккупации Эстонии, поэтому выражения «Первая советская оккупация Эстонии» и «Вторая советская оккупация Эстонии», как и Крысин и Емельянов, неизменно ставит в кавычки. Дюков полагает, что «в истории взаимоотношений России и Эстонии есть темные страницы. Однако исследовать их необходимо со строго научных позиций, не повторяя не подтвержденных документально антисоветских мифов»[lxxi] Для опровержения мифов он использует материалы архива ФСБ, доступные далеко не всем исследователям. Заметим, что их аутентичность довольно трудно проверить. Дюков, вероятно, прав, когда возражает против включения эстонцев, призванных в Красную Армию, в число жертв советского режима. Однако он не прав, когда отказывается зачислять с число жертв репрессий тех эстонцев, которые были мобилизованы в трудовые батальоны и погибли во время нахождения в них. Ведь трудовые батальоны фактически были формой репрессии, туда отправлялись представители «наказанных» народов – чеченцы, ингуши, немцы Поволжья и т.д., и условия там фактически не отличались от ГУЛАГа. Дюков считает, что приводимые эстонскими историками оценки числа эстонцев, погибших в трудовых лагерях, в 8-12 тыс. человек, завышены. Он признает, что данных о смертности эстонцев в трудовых батальонах ему найти не удалось,  указывает, что среди советских немцев-трудармейцев в Вятском ИТЛ с февраля 1942 г. по 1 июля 1944 г. умерло 1428 человек, или 17,4%. Дюков считает, что процент эстонцев за время пребывания в трудовых батальонах с осени  1941 г. по весну 1942 г., т. е. за 6-8 месяцев, должны были быть пропорционально ниже и должны были быть в 4-5 раз меньше. В этом случает смертность эстонцев должна была составить не более 4,5%, или около 1,5 тыс. человек. Дюков делает вывод, что в данном случае цифры эстонских историков в 8-12 тыс. погибших далеки от действительности[lxxii]. Однако следует учесть, что максимальная смертность в ГУЛАГе была как раз зимой и весной 1942 г., когда там находились эстонцы-трудармейцы. По некоторым оценкам, тогда умерло до четверти всех заключенных[lxxiii]. Если предположить, что смертность среди эстонцев-трудармейцев в тот период была близка к 25%, их должно было погибнуть около 8,25 тыс. человек.

Заметим, что пример с эстонцами в трудовых батальонах хорошо демонстрирует степень «добровольности» их участия в т. н. «добровольческом» 8-м Эстонском стрелковом корпусе Красной Армии. У трудармейцев был реальный выбор – или погибнуть в лагерях от голода, холода и болезней, или отправиться на фронт в составе эстонских стрелковых дивизий.

Дюков, судя по всему, преуменьшает число расстрелянных в Эстонии в 1940-1941 гг. Историк цитирует статистику НКВД, согласно которой в 1940 г. По всему СССР было расстреляно 1863 человека[lxxiv]. Однако сегодня очень хорошо известно, что как раз в 1940 г. в Катыни и других местах было расстреляно 21,7 тыс. польских офицеров и гражданских лиц, которые, несомненно, не вошли в цитируемую Дюковым статистику НКВД. Поэтому данные НКВД/НКГБ о репрессиях в Эстонии в 1940-1941 гг., скорее всего, не включает лиц, расстрелянных без суда или по приговорам «троек». Дюков утверждает, что до начала Великой Отечественной войны было расстреляно 184 жителя Эстонии, а после начала Великой Отечественной войны и до оставления советскими войсками Монзундских островов в октябре 1941 г. 226 человек были расстреляны без суда при эвакуации тюрем, а еще от 240 до 320 были расстреляны по приговорам трибуналов. Кроме того, по донесениям советских войск, во второй половине 1941 г. в боях они убили в Эстонии от 550 до 1000 «лесных братьев»[lxxv]. Последние цифры кажутся сильно завышенными и, возможно, включают жертвы не только среди партизан, но и среди мирного населения. Хотя не исключено, что число жертв было таким только на бумаге, чтобы продемонстрировать успехи в борьбе с партизанами. Только 41 «лесной брат» был убит в Тарту во время самой ожесточенной во всей Эстонии борьбе в июле 1941 г.[lxxvi]. Невероятно, чтобы на всей остальной территории Эстонии в 1941 г. было убито еще 500 «лесных братьев». Стоит отметить, что оценка Дюкова составляет 1200-1730 жителей Эстонии, расстрелянных и убитых НКВД и Красной Армией за 1940-1941 гг., что не так уж сильно отличается от оценок эстонских историков в 1850-1950 жертв. Но, вероятно, вопрос о точном числе жертв в период первой советской оккупации нуждается в дополнительных исследованиях, в результате которых цифры могут либо уменьшиться, либо возрасти.

Для того, чтобы точно подсчитать число жертв репрессий, в том числе и в Эстонии, нужен свободный доступ всех историков, а не только «прикормленных» спецслужбами, к архивам ФСБ, равно как и к Президентскому архиву Российской Федерации.

В целом российские авторы, даже представляющие либеральное течение, по отношению к пребыванию Прибалтики в составе СССР предпочитают оперировать термином «аннексия», а не «оккупация». М.Ю. Крысин даже изобрел особую теорию, будто «прибалтийские националисты» заменили термин «аннексия» термином «оккупация», когда «открыли, что согласно международному праву присоединенная территория через 50 лет аннексии становится частью страны-«захватчика»»[lxxvii]. В действительности международное право, не признающее аннексии вообще как незаконное присоединение территории, никакой подобной нормы не содержит. И дело заключается только в том, что слово «оккупация» имеет более негативную коннотацию, чем слово «аннексия». Поэтому прибалтийские политики и историки предпочитают чаще употреблять термин «оккупация», а те российские историки и немногие политики, кто признает факт советской аннексии Прибалтики, предпочитают говорить об аннексии, а не оккупации.

В современной российской историографии, посвященной  истории стран Балтии в советское время, только работы историков либерального направления могут считаться действительно научными, опирающимися на широкий круг источников, в том числе архивных. Напротив, историки национал-патриотического направления используют источники, в том числе архивные, весьма выборочно, не скрывая политической цели – оправдать политику Сталина, доказать, что в Прибалтике не было советской оккупации, а жилось эстонцам, латышам и литовцам в составе СССР совсем не плохо. 

---

[i] Семиряга М.И. Тайны сталинской дипломатии 1939-1941. М.: Высшая школа, 1992. С. 205.

[ii] Там же. С. 206-207.

[iii] Там же. С. 214.

[iv] Там же. С. 235.

[v] Там же. С. 238.

[vi] Там же. С. 246-247.

[vii] Там же. С. 256. В подтверждение данного тезиса Семиряга цитирует определение аннексии из ленинского Декрета о мире, принятого II съездом Советов в ноябре 1917 г.: принятый в ноябре 1917 г. II Всероссийским съездом Советов Декрет о мире дал следующее определение аннексии: «Под аннексией, или захватом чужих земель, правительство понимает, сообразно правовому сознанию демократии вообще и трудящихся классов в особенности, всякое присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности без точно, ясно и добровольно выраженного согласия и желания этой народности, независимо от того, когда это насильственное присоединение совершено, независимо также от того, насколько развитой или отсталой является насильственно присоединяемая или насильственно удерживаемая в границах данного государства нация. Независимо, наконец, от того, в Европе или в далеких заокеанских странах эта нация живет»  (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 14).

[viii] Семиряга М.И. Тайны сталинской дипломатии, 1939-1941. С. 257.

[ix] Там же. С. 256-257.

[x] Там же. С. 258.

[xi] Чешко С. Роль этнонационализма в распаде СССР // Трагедия великой державы: национальный вопрос и распад Советского Союза: сборник. — М.; Пушкино: Социально-политическая мысль, 2005. С. 444.

[xii] Там же. С. 447-448.

[xiii] Там же. С. 450.

[xiv] Там же. С. 450.

[xv] Там же. С. 451.

[xvi] См.: Социально-политическая обстановка в Прибалтике в 50-е годы // Военные архивы России. Вып. 1. М., 1993. С. 252, 255-256, 266-269.

[xvii] Там же. С. 451.

[xviii] Там же. С. 452.

[xix] Там же. С. 453.

[xx] Там же. С. 453-454.

[xxi] Там же. С. 454.

[xxii] Там же. С. 455-456.

[xxiii] Там же. С. 458.

[xxiv] Там же. С. 457.

[xxv] Там же. С. 465.

[xxvi] Там же. С. 461.

[xxvii] Там же. С. 456-457.

[xxviii] Фурман Д.Е., Задорожнюк Э.Г. Притяжение Балтии (балтийские русские и балтийские культуры) // Страны Балтии и Россия («Мир, прогресс, права человека». Публикации Музея и общественного центра имени Андрея Сахарова. Вып. 5). М.: Референдум, 2002. С. 439.

[xxix] Там же. С. 442.

[xxx] Там же.

[xxxi] Там же. С. 443.

[xxxii] Среди цитируемых работ: Misiunas Romuald. Taagapera Rein. The Baltic States. Years of Dependence 1940-1980. Princeton Univ. Press,1980;  Lieven Anathol. The Baltic Revolution:Estonia, Latvia, Lithuania and the Path to Independence. New Haven (Conn.): Yale University Press, 1993, etc

[xxxiii] Фурман Д.Е., Задорожнюк Э.Г. Притяжение Балтии. С. 443.

[xxxiv] Там же. С. 444.

[xxxv] Там же. С. 444-445.

[xxxvi] Зубкова Е.Ю. Прибалтика и Кремль. 1940-1953. М.: РОССПЭН; Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2008. С. 10.

[xxxvii] Там же. С. 7.

[xxxviii] Там же. С. 344.

[xxxix] Там же. С. 342-344.

[xl] Там же. С. 318-319.

[xli] Там же. С. 343-344.

[xlii] Там же. С. 100.

[xliii] Словарь русского языка / Сост. С.И. Ожегов. 2-е изд. М.: Госиздат иностранных и национальных словарей, 1952. С. 401.

[xliv] Там же. С. 192-193.

[xlv] Там же. С. 195.

[xlvi] Там же. С. 195-197.

[xlvii] Там же. С. 210, 234, 243-244.

[xlviii] Там же. С. 253.

[xlix] Там же. С. 254-255.

[l] Там же. С. 255.

[li] Емельянов Ю.В. Большая игра. Ставки сепаратистов и судьбы народов. М.: Молодая гвардия, 1990. С. 263.

[lii] Там же. С. 262.

[liii] Там же. С. 157.

[liv] Там же. С. 164.

[lv] Там же. С. 157.

[lvi] Там же. С. 245.

[lvii] Емельянов Ю.В. Прибалтика. Почему они не любят Бронзового солдата? М.: Издатель Быстров, 2007.

[lviii] Там же. С. 281, 291,

[lix] Там же. С. 565.

[lx] Крысин М.Ю. Прибалтийский фашизм. История и современность. М.: Вече, 2007.

[lxi] Там же. С. 80.

[lxii] Там же. С. 77-78.

[lxiii] Там же. С. 81.

[lxiv] Там же. С. 74-77.

[lxv] Там же. С. 475.

[lxvi] Там же. С. 476.

[lxvii] Там же. С. 550.

[lxviii] Артеменко С. Вступительное слово // Дюков А.Р. Миф о геноциде: Репрессии советских властей в Эстонии (1940–1953). М.: Алексей Яковлев, 2007. С. 6.

[lxix] Там же. С. 7.

[lxx] Белая книга о потерях, причиненных народу Эстонии оккупациями, 1940–1991 / Пер. с эстонского А. Бабаджана, Т. Верхнеустинской, Э. Вяри. Таллинн: Министерство юстиции Эстонской Республики, 2005.

[lxxi] Дюков А.Р. Миф о геноциде. С. 12.

[lxxii] Там же. С. 81-82.

[lxxiii] См.: Эпплбаум Энн. ГУЛАГ. Паутина Большого террора. М.: Московская школа политических исследований, 2006. Пер. с англ. Л. Мотылева. С. 24.

[lxxiv] Там же. С. 16.

[lxxv] Там же. С. 24, 69-76.

[lxxvi] Lindmae Herbert. Partisan Warfare in Tartu in 1941, History Conference of the Estonian Memento Association. An International Tribunal for the Prosecution of Communism. June 16, 2007. Tallinn, 2007, pp. 87-88.

[lxxvii] Крысин М.Ю. Прибалтийский фашизм. С. 77.

.