Отношения Латвии и Эстонии: 1918 - 1940 - Айварс Странга

.
<<<<    Назад, на сайт


http://evrika.tsi.lv/index.php?name=texts&file=show&f=293

I. Немного из истории

Говоря об истории Прибалтики, мы невольно используем в своей речи три понятия, подразумевая вроде бы одно и тоже: прибалтийские страны, Балтика, прибалты — как нации. О прибалтийских странах в далеком прошлом мы говорить не можем — множественное число для этого не годится, так как только у литовцев было свое независимое (и в течение многих веков большое и сильное) государство; у эстонцев и латышей (опять надо уточнить — у тех племен, которые были предками эстонцев и латышей как народов) своих государств не было. Прибалтийские страны (подразумевая под этим Эстонию, Латвию и Литву) как независимые государства существовали очень короткий период истории — с 1918 по 1940 год — и возродились только в 1991 году. Все-таки Балтика (Балтийский регион) является более широким понятием и включает в себя все страны вокруг Балтийского моря (в тридцатых годах, чтобы исключить всякие недоразумения, министр иностранных дел Латвии Вилхелм Мунтерс предложил использовать обозначение “Центральнобалтийские страны” для Эстонии, Латвии и Литвы с целью отделить их от других областей Балтийского региона; термин этот все же не прижился). Балтийское море являлось все-таки единственным географическим признаком, который условно объединял три различных народа; правда для литовцев он имел меньшее значение — когда Литва в XIII веке стала государством, ее безостановочная экспансия была направлена на восток и юг, и в результате докатилась до берегов далекого Черного моря. Литва почти полностью потеряла выход к Балтийскому морю, когда в 1252 году немецкие крестоносцы захватили большую часть ее побережья и построили крепость Мемель (теперь — Клайпеда).

В свою очередь, эти три нации этнически различаются: две — литовцы и латыши — балтские народы, единственные, которые остались из когда-то большой в прошлом балтской группы; эстонцы все-таки заметно от них отличаются — они принадлежат к финно-угорской группе. Здесь был бы уместен вопрос — кто же такие эти балты? От кого произошли? Как попали на берег Балтийского моря? Понятно, что у меня нет одного ответа, но меня успокаивает тот факт, что его нет и у многих специалистов по древней истории. Начнем, может быть, с того, что в 1786 году английский востоковед и чиновник в Индии, которая в то время была полуколонией Британии, Уильям Джонс (1746-1794) ввел термин “индоевропейцы”. Изучая языки мира, он открыл в многих из них много сходств и пришел к выводу, что местом их происхождения могла бы быть Индия, из которой они и попали в Европу. Хотя Джонс был только лингвистом, его открытие позже, в XIXвеке, который в истории европейской цивилизации запятнал себя изобретением и развитием расизма, попало из лингвистики в историю, антропологию, мифологию, а также в расистскую идеологию. В немецком языке этот термин приобрел совсем другое звучание: indogermanisch; и чем популярнее становился расизм, тем популярнее становилось противопоставление — индоевропейцы (читай: арийцы) — высокоразвитые, благородные, чистые; семиты — злые и низменные создания. (1) Конечно, Джонс никак не отвечает за пошлое извращение своих исследований в XIXи XXвеке. К индоевропейцам принадлежим также и мы, латыши и литовцы, как особая ветвь; оба языка, будучи балтийскими языками, все-таки очень различаются. Возможно, хотя точно не известно, балтские племена явились в Европу (на территорию современных Украины и России) с юга или юга-востока.

Эстонцы, в свою очередь, принадлежат к уральской семье, финно-угорской группе языков, точнее к ее прибалтийско-финской ветви (которая разделяется на южную группу — эстонцы, ливы, водь, западные финны; и северную группу — восточные финны, карелы, ижоры, вепсы); вероятно, местом происхождения эстонцев исторически была лесистая территория Восточной Европы к западу от Уральских гор.(2) До нашей эры эстонцы населяли территорию к северу от Даугавы; на юге жили балтские племена — будущие литовцы и латыши, которых около V-VI века нашей эры многочисленные славянские племена начали теснить на север; балты, в свою очередь, теснили финно-угров (эстонцев) на север, ближе к теперешней латвийско-эстонской границе.

Существенным моментом в истории Прибалтики был XIII век, когда литовцам (одним и единственным) удалось основать свое независимое государство, в котором в то время никто не мог угадать столь блестящее будущее в следующем XIV веке. Живущие на территории Латвии и Эстонии племена из-за своего “северного” медлительного, сонливого развития не успели создать свои государства и пали жертвой немецких и датских завоевателей — что было намного лучше, чем пасть жертвой славянской экспансии на запад. Большую часть XIII века по начало 60-х годов XVI века Латвия и Эстония были в составе немецкого колониального государства Ливония. Ясно, что это было, говоря современным языком, немецкой оккупацией, но все же ее последствия не были столь ужасными, какими они могли бы быть, если бы эту территорию оккупировали славяне. Немецкой колониальной политике не были характерны два самых опасных — с точки зрения выживания малых прибалтийских народов — аспекта. Во-первых, Ливония не была колонизирована немецкими крестьянами, так как отсутствие наземных связей с Центральной Европой никогда не позволяло немецкому правящему большинству стать настолько численно превосходящим, чтобы угрожать выживанию местных народов (даже в начале XVI века, перед самой гибелью Ливонии, число немцев в ней было около 15 тысяч — они правили латышами и эстонцами, но не угрожали их выживанию). Во-вторых, небольшой слой немецких господ не мог, да и не желал ассимилировать подчиненное большинство латышей и эстонцев — ассимиляция является намного большей угрозой нации, нежели оккупация как таковая. К счастью, земли латышей и эстонцев не были поделены между разными оккупантами — что также большая угроза малым народам, затрудняющая их эволюцию в единую нацию; все этнические территории латышей и эстонцев были отвоеваны у славянских князей и перешли в руки немцев. Значительные различия в развитии латышей и эстонцев начали проявляться после уничтожения Ливонии в 60-х годах XVI века. Эстонцам удалось избежать те ужасы, о которых я упоминал выше; их этническая территория не была поделена между державами в отличие от Латвии, где Латгале на продолжительное время, на целых два века, попала в руки Польско-Литовского государства, вместе с этим там произошли драматические изменения в любой сфере жизни: в языке (утвердился особый латгальский диалект с примесью славянских языков); в религии — победила и утвердилась контрреформация (католицизм); в этническом составе (росло число русских, белорусов и евреев); в сознании — даже в начале XX века у большинства жителей Латгале не было осознания своей принадлежности к латышской нации. Эстония долгое время находилась во власти Швеции и была религиозно и этнически цельной: лютеранская, с незначительным числом меньшинств (такой она останется и в период с 1918 по 1940 год — в Латвии этнические меньшинства в период ее независимости будут составлять 25%, а в Эстонии — примерно 11%). В XVIIIвеке вся Прибалтика, включая Литву, попала в руки царской России, хотя последняя не ликвидировала и не могла ликвидировать многие различия, особенно этнические и лингвистические, среди латышей и эстонцев; царизм не создал также объединенное административное управление в Прибалтике; она была разделена между разными губерниями; южная часть Эстонии была включена в состав Видземской губернии с центром в Риге. Пусть даже Северная война (война царской России со Швецией за территорию Прибалтики) принесла неисчислимые разрушения в Эстонии и латвийской Видземе, последующие продолжительные годы мира — в Эстонии они были необычно долгими, полных два века, их обеспечило нахождение страны в Российской империи — дали возможность положительному демографическому развитию, которое было не таким уж частым явлением в Прибалтике (Ливонская война 1558-1583 годов оставила Эстонию практически опустошенной страной, количество населения уменьшилось также и в Латвии).

В период с 1850 по 1880 год как эстонцы, так и латыши пережили “Национальное пробуждение” — один из важнейших этапов в истории обоих народов. “Национальному пробуждению” свойственны те признаки, которые характерны как для эстонцев, так и для латышей; как для эстонцев, так и для латышей и литовцев; как только для литовцев. “Национальное пробуждение” в Эстонии и Латвии началось с самоопределения, притом — гордого самоопределения: не надо стыдиться принадлежности к эстонцам или латышам, от нее не надо убегать в онемечивание; ей надо гордиться! Эстонский учитель и журналист Й.В.Яннсен (Jannsen, 1819-1890) в 60-х годах XIX века ввел в употребление слово Eesti(Эстония) — естественно, не как призыв к политическому национализму (независимости), но как идею о национальном единстве, которая должна преодолеть локальное, губернское мышление (Эстония находилась в составе двух губерний); нация была определена в контексте культуры и, особенно, языка. В Латвии это произошло немного ранее (1852 год) — термин latvis (латыш). Появление латышской и эстонской нации не могло произойти без расцвета так характерной для всех наций национальной мифологии; редко какая нация появлялась без мифов о своем “Золотом веке”, когда-то существовавшем, потерянном или насильно отобранном и который теперь надо оживить в своей памяти. У латышей это были мифы Аусеклиса, Алунана и Пумпура о “семи веках рабства”, которые принесли “черные рыцари”, разрушив мир счастья и безбедной жизни — эпоху “янтарных замков”, в которой жили древние, правда, не умея ее описать, так как писать счастливые латыши не умели — также как и многое другое. У эстонцев одним из главных создателей мифов был писатель и журналист Карл Якобсон ( Carl Robert Jakobson , 1841-1882), который ввел в эстонскую историю простую хронологию, которая стала популярной именно из-за своего национального примитивизма: Эпоха Света — до XIII века; Господство Тьмы — с XIII века с захватом датчанами и немцами; Эпоха Рассвета — начиная с 60-х годов XIXвека.(3) Немного странно, но эта национальная мифология по-видимому была настолько привлекательна, что от нее не смогли полностью избавиться даже литовцы, у которых на самом деле было настоящее, не мифологическое, могущественное прошлое, только значительная часть нации ополячилась, начиная с XVIвека. Во второй половине XIX века даже названия литовской прессы были похожи — например, газета Aušra (Пробуждение или Рассвет), которая выходила с 1883 по 1886 год, популяризировала мифы о красивом литовском языческом прошлом до унии с Польшей и до принятия христианства в конце XIVвека.

Направив всю свою энергию на отмежевание от “Эпохи тьмы”, деятели эстонского и латышского национального пробуждения, конечно, были настроены против немцев (исключением был вышеупомянутый Яннсен, который пробовал соединить несоединимое: идею о национальном единстве эстонцев с положением о том, что гегемония местных немецких баронов и городских бюргеров неизбежна), из чего неизбежно выходила их пророссийская ориентация и полная лоялность царизму, которая не только не могла вообразить какое-либо существование вне России и политическое управление, отличное от царизма, но которая нередко приобретала одиозные формы, например, младолатыш Каспарс Биезбардис в 1862 году опубликовал длинную статью “Тысячелетие русского господства”, в которой утверждал, что латыш — “наполовину брат славянина”, произошедший из “одного корня народов”. Столетием позже, уже в Советской Латвии, по его следам пойдет поэт Янис Судрабкалнс. Поразительно, что услужливость царизму была характерна и литовскому национальному пробуждению — несмотря на то, что после восстания поляков и ополяченных литовцев против царизма в 1863 году они были варварски наказаны: в 1864 году — на 40 лет! — была запрещена литовская печать — что может быть опасней для выживания нации, чем запрет печатного слова, и, желая изъять из литовского сознания само слово “Литва”, ее территория стала обозначаться только как “северо-западная провинция”. Несмотря на это, один из ярчайших руководителей литовского пробуждения Винцас Кудирка (1858-1899), автор литовского гимна, защищал “моральное единство с Россией”, считая, что великорусским шовинизмом страдают только высшие чиновники, а не русский народ. Излишне говорить, что эта позиция никак не повлияла на царя, и запрет печати на протяжении жизни Кудирки не был отменен.(4) “Национальному пробуждению” в Эстонии и Латвии все же не были характерны две специфические литовские особенности: сильная роль католического духовенства в пробуждении и открыто выраженный антисемитизм.

“Национальное пробуждение” в Эстонии и Латвии, выдвинув в центр внимания нацию — идеализированную, объединенную нацию, стоящую над всеми — , попало в тупик, игнорируя очень глубокие социальные различия между эстонцами и латышами, которые были не меньше, чем различия между немцами и эстонцами, и латышами. Нигде они не были так ярко выражены, как на селе, где в Эстонии две трети крестьян были безземельными или хозяевами совсем уж маленьких клочков земли (в Латвии, вероятно, их положение было даже драматичнее — в конце XIX века почти 60% крестьян были безземельными). Это являлось благодатной почвой для экстремизма, которой расцветет в ходе революции 1905 года. В Латвии первыми начнут полыхать баронские поместья, а в декабре 1905 года, следуя примеру латышей, эстонцы тоже сожгут по меньшей мере 120 поместий — не менее, чем латыши.

Пусть даже в развитии обеих наций было много общего, эстонцы все же начали опережать латышей. Грамотность эстонцев в конце XIXвека и начале XXвека была удивительно высока: почти 97%! умели читать (в сравнении с 30% в среднем по всей Российской империи и около 20% — у латышей). Пусть даже у большинства это было только начальное образование, но все же это было громадным достижением; современный эстонский язык безраздельно укрепился во всей нации, что еще не было полностью достигнуто в Латвии, учитывая длительную отгороженность Латгале. В Дерптском университете росло не только количество эстонских студентов — почти шестая часть от общего числа студентов в России незадолго до начала Первой Мировой войны (плюс еще значительное число эстонских студентов в ВУЗах Петербурга, где жили около 50 тысяч эстонцев); значительно изменился портрет эстонского студента: он чаще всего был студентом медицинского, юридического или инженерного факультета, зато число студентов теологического факультета заметно снизилось. Стремительно развивалось народное хозяйство Эстонии, особенно — промышленность; к 1914 году Ревель (теперь — Таллин) со 116 тысячами жителей опередил один из самых старых промышленных центров царской России Нарву, став значимым центром машиностроения (этому способствовало также то, что в 1912 году царь решил перевести главную базу Балтийского флота из Лиепаи в Таллин; во время Русско-японской войны Балтфлот в 1905 году из Лиепаи отправился вокруг всего света, чтобы найти свою гибель в Цусимской битве). Высот латвийской промышленности эстонцы все же не смогли достичь, однако начали опережать латышей в удельном весе национальной буржуазии.

Несчастье обеих наций по-прежнему было в том, что они пришли в XX век со слишком архаичной социальной структурой, со слабой национальной буржуазией и средним классом, без которого успешное развитие не представлялось возможным. У обеих наций период времени с 1900 по 1914 год был одним из самых стремительных и успешных в их развитии; в 1912 году эстонцам уже принадлежало более чем 68% недвижимого имущества в Таллине, что не было достигнуто в гораздо большей по размерам и не такой латышской Риге. Эстонцы были шире представлены в городских самоуправлениях; не только в Валге, но и в Таллине они добились большинства в муниципалитетах — Константин Пятс, будущий влиятельный политик во время независимости Эстонии, стал мэром Таллина (это достижение было довольно значимым, так как мы помним, что на выборах в городские самоуправления в царской России работал не принцип популистской демократии, когда право выбора есть у каждого, но прагматический либеральный принцип, который указывал, что голосуют только зажиточные жители города). Гражданское общество Эстонии было намного осмотрительнее в период Первой Мировой войны — оно не торопилось создавать эстонские добровольческие части в составе царской армии в отличие от латышей, которые увлеклись формированием стрелковых батальонов — считая, что не стоит проливать крови больше той, которую требовала мобилизация (около 100 тысяч эстонцев были мобилизованы в царскую армию), если от царя не слышно никаких обещаний о предоставлении автономии Эстонии. В 1915 году эстонцы и латыши находились на почти равных стартовых позициях по вопросу автономии: в этом году были разработаны подробные проекты автономии Латвии и Эстонии в составе России со своим парламентом и полунезависимым правительством; проекты автономии, но не независимости. Их авторами были Феликс Циеленс (Латвия) и Юри Вилм (Эстония). Кажется, что эстонский проект получил большую отзывчивость у своего народа; разработанный в Швейцарии (Берне) проект Циеленса в Латвии почти никто не знал.

Существенный прорыв Эстонии произошел в 1917 году после отречения российского царя. Эстония была единственной страной в Прибалтике, территорию которой еще не успела оккупировать армия кайзеровской Германии — как это произошло в случае с Литвой и, частично, с Латвией. Бодро и решительно, не теряя ни дня, сразу же после падения царя и установления продемократического Временного правительства в России, эстонцы в марте месяце потребовали отделить южную часть Эстонии от Лифляндской губернии — в составе которой та находилась вместе с латышской Видземе и Ригой — и объединить всю Эстонию в одну административную единицу в составе России. Конечно, в то время никто не требовал независимости, но даже выделение в особую административную единицу было серьезным шагом по пути развития нации, который, в конце концов, поспособствовал провозглашению независимости чуть позднее. Латыши также никогда не были объединены в одну административную единицу, но поделены между тремя губерниями, у одной из которых, Витебской, в которую входила Латгале, вообще не было связей с Прибалтикой. Достижение эстонцев стало также единственным в период несчастного правления Временного правительства Российской империи: боясь раздела России, оно не дало самоуправления Латвии (правда, уже в 1917 году появились определенные разногласия между латышами и эстонцами по вопросу принадлежности Северной Видземе, прямо в то время, когда надо было определять новые административные границы{5}). Когда в октябре 1917 года большевистский переворот сверг русских неудачников-полудемократов, у эстонцев было уже свое самоуправление — Мaapaev, которое все больше задумывалось о следующих шагах в политическом развитии страны. В Латвии ничего подобного не было и не могло быть: в сентябре немцы уже оккупировали Ригу; полЛатвии уже находилось в их руках; Латгале все еще принадлежала Витебской губернии. Постепенно эстонцы начали считать, что они превосходят латышей, не говоря уже о литовцах. Эта самоуверенность еще более укрепится в ближайшие годы и оставит свое негативное влияние на отношения с Латвией и Литвой до самого 1940 года, советской оккупации.

II. Борьба за независимость: 1918-1920

В феврале 1918 года немецкая армия оккупировала всю Прибалтику, но все же руководство Мaapaev успело 24 февраля в Таллине объявить о независимости Эстонии и создать Временное правительство во главе с Константином Пятсом. Пусть у этого события было только символическое значение, так как уже на следующий день, 25 февраля, немецкие войска оккупировали Таллин, но у этого символа был совсем другой оттенок, отличавшийся от того, что произошло в Литве и еще только произойдет в Латвии. В Литве, за неделю до этого, 16 февраля, литовцы провозгласили независимость, но, в отличие от эстонцев, они это сделали с полного согласия немецких оккупационных властей и работали только как их беспомощные марионетки; эстонцы приняли свое решение без ведома немцев, даже стараясь осознанно опередить их вторжение в столицу. В Латвии независимость была провозглашена только после поражения Германии в мировой войне, 18 ноября 1918 года, и, пусть даже Временное правительство Карла Ульманиса никогда не станет такой же марионеткой в руках немцев, как управляемая Антанасом Сметоной “независимая” Литва в 1918 году, она все-таки будет более зависима от остатков немецкой оккупационной власти (с которой была согласована независимость), чем эстонцы. С ноября 1918 года, когда у всех трех прибалтийских народов появилась возможность начать строить настоящую независимость, эстонцы в течение полутора лет во всех областях жизни опередили латышей, не говоря вообще о несчастных литовцах.

Когда 22 ноября 1918 года, сразу после разгрома Германии, Советская Россия нанесла удар на запад с целью захватить Прибалтику, ее успехи в Эстонии были самыми короткими по времени. В начале января “красные” уже стояли в пригородах Таллина, но захватить его не смогли — в отличие от Латвии, где в их руки попала почти вся ее территория, исключая Лиепаю. Главная проблема правительства Константина Пятса была та же самая, что у Карла Ульманиса: как создать боеспособную национальную армию, которая смогла бы прогнать коммунистов-захватчиков. Так же, как и в Латвии большая часть эстонцев — особенно бедные крестьяне и безземельные — не желали сражаться против захватчиков, пока не получили от правительства обещание о радикальной аграрной реформе, которую Пятс, так же как и Ульманис, не торопился начинать. Все же в Эстонии Временное правительство с первых дней своей деятельности получило большую поддержку, нежели правительство Ульманиса в Латвии. Именно эта поддержка позволила Пятсу объявить то, что Ульманис в Латвии боялся сделать (из-за сопротивления местных немцев и немецких добровольческих армейских соединений), - мобилизацию эстонской армии, а также начать обещать землю крестьянам. Пусть даже результаты мобилизации были намного хуже, чем надеялись — вместо 25 тысяч солдат правительство в начале 1919 года получило 12-13 тысяч — все же это было значительное количество, несравнимое с совсем маленьким подразделением полковника Оскара Калпакса в Латвии. 23 декабря 1918 года, когда полковник Йохан Лайдонер стал главнокомандующим Эстонской армией, у него уже было почти 6000 солдат — почти столько же, сколько было у Советской России. 3500 финнов, 225 датчан и 200 шведов-добровольцев, которые явились на помощь эстонцам в борьбе против “красных”, были значительной военной силой, но еще большая была их моральная роль, которая подняла боевой дух эстонцев и породила уверенность, что они не одни.(6) Уже в феврале 1919 года — годом позже, чем в Латвии — советские захватчики были выгнаны, и Эстония стала абсолютно свободной. Теперь она могла совершить следующий шаг — выбрать свободный парламент, что и было сделано в апреле 1919 года, за год до выборов парламента в Латвии. Освободив свою территорию от интервентов и выбрав парламент, эстонцы посчитали, что им полностью полагается официальное признание западных держав (США, Великобритании, Франции); на эстонский запрос положительного ответа не было: именно весной 1919 года эти державы надеялись на возрождение “белой России” под руководством адмирала Колчака; признание Эстонии могло бы ухудшить отношения с “белыми”. Находясь под впечатлением от глупости и близорукости союзников, эстонцы первыми в Прибалтике начали устанавливать неофициальные контакты с Советской Россией о перемирии. Проявляя больший интерес к самим себе и своим национальным интересам, меньше думая о соседях, менее боясь влияния англичан или французов, эстонцы также первыми 2 февраля 1920 года заключат перемирие с Москвой (см. ниже).

Освободив свою землю, эстонцы предоставили существенную помощь менее удачливым латышам. Во-первых, на территории Эстонии начала формироваться так называемая Северолатвийская бригада — состоявшая из латышей, которые разными путями попали в Эстонию — под командованием талантливого командира Йорга Земитанса. Во-вторых, эстонская армия сыграла решающую роль, нанеся удар, но пока не смертельный, по стремлению немецких вооруженных сил захватить Видземе и, может быть, даже Эстонию. Это были исторические Цесисские бои в июне 1919 года, когда рядом с эстонской армией плечом к плечу сражались части Земитанса. Роль Цесисских боев в становлении независимой Латвии тяжело переоценить, пусть даже ограниченность западных союзников и игнорирование интересов прибалтов не позволило эстонцам и латышам разбить наголову немцев, оставив благодатную почву для возникновения “бермонтиады” в октябре того же года. Решимость эстонцев окончательно разбить немцев — которых воспринимали не иначе как “черных рыцарей” — была очень большой, в отличие от медлительности Ульманиса, который, правда, находился в более сложной внутриполитической ситуации (18 июня 1919 года он пишет уполномоченному Временного правительства в Северной Видземе О. Нонацу: “Только одна вещь — не следует в пропаганде и других статьях преувеличивать ненависть к помещикам, так как эти преувеличения очень не нравятся союзникам...” В двадцатых годах Ульманис даже получил сильные обвинения за свою прогерманскую позицию{7}). Все же неоспоримая роль эстонцев в ходе Цесисских боев породила два новых и неприятных явления. Во-первых, руководство эстонской армии (главным образом, Лайдонер и начальник его генштаба Рек) было о себе высокого мнения, и эта заносчивость только росла с годами; их отношение к Латвии характеризовалось нескрываемым снобизмом, во многих случаях — даже с примесью презрения, особенно когда речь шла о Янисе Балодисе, в 1919 году еще полковнике, который не участвовал в Цесисских боях и которого эстонцы сильно презирали за слабоволие и сотрудничество с немцами (уже осенью 1919 года в эстонской пресе появились карикатуры, на которых латыши были изображены, как беспомощные, не сумевшие сами завоевать свою свободу; прямо наоборот — вместе с евреями они ответственны за коммунистический переворот в России; эстонский солдат — освободитель Латвии). (8) В течение лет как Лайдонер в Эстонии, так и Балодис в Латвии стали видными политическими фигурами, особенно в тридцатых годах, во время диктатуры Пятса и Ульманиса, и их взаимное неприятие даже начало принимать черты большой политики со всеми из этого исходящими последствиями. Даже ранее, в двадцатых годах, когда в Латвии появились первые в независимой республике книги по истории, эстонцы начали считать, что их исторические заслуги в борьбе за независимость Латвии не были должным образом оценены, не говоря уже о воплощении их в памятниках. Латыши же, в свою очередь, и особенно во время диктатуры Ульманиса, начали создавать все более выраженную “национальную” историю, в которой заслугам эстонцам было отведено очень мало места. Был открыт путь для взаимных обвинений и даже для неприятия, которое было так же малоприятно в отношениях между малыми странами, как и в отношениях больших держав.

Отношения с Эстонией в течение Цесисских боев повлияли еще на один аспект политики. Кто может утверждать, что территориальные претензии могут быть только у сильных государств? Ведь они были и у маленькой Эстонии, захватившей часть Северной Латвии и претендовавшей на всю Валку. Эстонский оккупационный порядок в захваченных ими территориях казался латышам — и обоснованно казался — довольно жестоким (9), а их действия в октябре 1919 года, когда остатки белогвардейцев и немецких войск собрали большую банду и напали на Ригу, абсолютно эгоистичными. На отчаянную просьбу латышей о помощи эстонцы ответили так: помощь в обмен на территорию на севере Видземе. Правда на пару дней в Ригу заехал эстонский бронепоезд и вместе с латышами воевал против “бермонтовцев”, но его появление стало все же чудом, нежели предоставлением осознанной помощи: командир бронепоезда предпринял поездку в Ригу под свою ответственность, без консультаций с эстонским правительством. Когда до Таллина дошли вести, что даже под угрозой смертельной гибели от “бермонтовцев” латыши не готовы отказаться от своих этнографических территорий, бронепоезду было приказано уехать, и эстонскую военную поддержку не смогла получить спешная поездка восьми членов латвийского Народного совета (включая, наверное, самых умелых дипломатов Латвии Арведа Бергса и Фрициса Мендерса) в Таллин 10 и 13 октября: их просьбы остались неуслышанными. Немного позже, летом 1920 года, конфликт из-за Валки достиг накала — казалось, что даже не исключено военное столкновение; посредничество англичан, которых обе стороны пока еще слушали, урегулировало конфликт; Валка была поделена, эстонцам досталась большая ее часть. То, что тогда государственная граница проходила через Валку было более-менее понятно; теперь же это постыдный анахронизм.

В четырех областях осенью 1919 года-1920 году эстонцы были впереди латышей. Во-первых, уже в октябре 1919 года эстонцы приняли закон об аграрной реформе; она была самой справедливой и радикальной из всех аграрных реформ, которые проводились в Восточной Европе после Первой Мировой войны; 96,6% земель помещиков, церкви и бывшей России было экспроприировано. У каждого безземельного или крестьянина-бедняка было право получить в пользование небольшой надел земли — через 20 лет, в 1939 году больше всего хозяйств было от 10 до 20 га земли. Именно тогда, когда наступило последнее время закрыть страницу истории крестьянства и энергично начать историю фермерства, прибалты без устали листали историю крестьянства; насколько это представляется сомнительным с точки зрения экономической целесообразности — без капиталистической трансформации сельского хозяйства, которая, естественно социально болезненна, быстрое экономическое развитие все же невозможно — перелистнуть эти страницы не было в их силах; к тому же вряд ли могла бы существовать сама независимость молодых стран (доверие крестьян молодой власти прибалтийских государств не стоит доказывать, хотя это не то же, что доверие демократии; вероятно, только Франция представляла феномен, содержание которого было непоколебимое доверие капиталистически малоразвитых крестьян республике и демократии).

Во-вторых, в 1919 году эстонцы первыми основали Госбанк, положив начало глупой традиции: банк занимался не только эмиссией и поддерживанием курса национальной валюты, что должно было быть главной и единственной задачей национального банка, как в Англии (первый национальный банк мира, основан в 1696 году). Национальному банку Эстонии этого показалось мало; он сам начал заниматься коммерцией, заключая также рискованные и спекулятивные сделки, и даже не стесняясь бороться с частными банками-конкурентами. Не как настоящий национальный банк, а как принадлежащий государству коммерческий банк с правом эмиссии. К сожалению, таким же путем пойдет и национальный банк Латвии, который будет основан в 1923 году.

В-третьих, Эстония была первой, кто подписала мирный договор с Советской Россией — Тартусский мир от 2 февраля 1920 года. За открытие этого, так нужного Ленину, окна в буржуазный Запад эстонцы получили 15 миллионов рублей золотом — самая большая сумма, которую когда-либо получала одна из пяти стран, бывших частей царской России (Польша, Финляндия и Прибалтика), подписав мир с большевиками. Около двух с половиной лет роль Эстонии в обеспечении экономических контактов Советской России с Западом действительно была очень большой; именно из Таллина в Великобританию и США было вывезено громадное количество российского золота, драгоценных вещей и произведений искусства, которые большевики продавали направо и налево, чтобы полученные деньги употребить на поддержание своего режима. В Эстонии первой расцвели близорукие, но очень устойчивые иллюзии о “мосте” между Западом и Востоком — паразитические фантазии, которые надеются на легкие, скорые и большие деньги, практически ничего не делая, ничего не изобретая, не завоевывая никаких рынков, а только используя свое географическое положение. В спекулятивные и грязные сделки с русскими в Эстонии вовлекутся не только глупые предприниматели, но и Госбанк и сам Константин Пятс, которого русские будут коррумпировать до самого начала тридцатых годов. Когда к 1923 году большой поток из России и в Россию начал иссякать, - у русских уже было достаточно окон в Европу, включая Ригу и Вентспилс, и вскруживший голову медовый месяц сделок с Западом прошел — Эстония пережила тяжелый экономический кризис, получив должную плату за опору хозяйства на сделках с Россией.

В-четвертых, эстонцы нас опередили, приняв конституцию уже 15 июня 1920 года; она стала первой конституцией в Прибалтике (в Латвии и Литве конституции были приняты в 1922 году; в Польше — в марте 1921 года). Политическая система Эстонии, которую определяла конституция, была очень демократичной; в центре всего находился парламент, а у президента страны (Riigivanem) вообще не было самостоятельных политических функций; каждый премьер-министр одновременно являлся и президентом; ничего подобного не было ни в одной европейской стране (в Латвии и Литве были все же избираемые парламентом президенты, пусть даже с ограниченными политическими функциями). Крайне демократическая система довольно удачно функционировала до 1934 года, когда, так же как и в Латвии, она пала в результате авторитарного переворота; в отличие от Латвии эстонская демократия в 1933-1934 годах пережила настоящий кризис, в стране было массовое и очень сильное движение за радикальное ограничение демократии. В основе движения было представление — кстати, полностью неверное, что не сделало его менее популярным —, что государство должно обеспечить благосостояние каждого гражданина и решить все его проблемы, даже если они порождение лени. Это представление утверждало, что замена демократии “сильной рукой” поможет каждому стать счастливым и последняя сделает за индивида то, что он должен сделать сам. Серьезный кризис демократии в Эстонии позволил Константину Пятсу использовать его в свою пользу, и он в марте 1934 года стал диктатором. Латвия последует его примеру через два месяца, 15 мая, но в Латвии не будет никакого серьезного кризиса демократии, и демократию уничтожит только властолюбие Ульманиса.

III. Ревнивые соседи: Латвия и Эстония в период с 1920 по июнь 1940 года

Внешняя безопасность не была единственной темой, которая занимала эстонцев и латышей в их новых государствах; возможно, что большинство населения не интересовалось более будничными вопросами — как это обычно происходит, когда заканчиваются войны и борьба за независимость. Все же про безопасность никто не забыл, особенно политики. Вопрос стоял очень остро: как добиться внешней безопасности? Мысли были различными, в отличие от политической уверенности и событий вне Эстонии и Латвии. В начале двадцатых годов — особенно с 1922 по 1924 год — почти каждый политик в Эстонии и Латвии надеялся на повышение безопасности путем реформирования Лиги Наций. Именно эти неполных три года стали временем, когда Лига Наций была ближе всего к настоящей реформе, которая бы дала той самое главное — готовность отразить агрессию против какого-либо члена Лиги всеми возможными средствами, включая военные. Но уже в то время, по прошествии всего лишь нескольких лет после создании Лиги, внутри нее выделились две радикально отличающиеся группы государств. Первая, во главе которой стояли Польша и Франция и с поддержкой стран Прибалтики, желали укрепления безопасности и поэтому хотели видеть более сильную Лигу. Другие, начиная с Канады, за которой следовали Нидерланды, Швеция и, позже, Великобритания, самый сильный член Лиги Наций, желали прямо противоположного — не увеличения безопасности (которой уже предостаточно), но меньше обязательств по отношению к тем странам, которым безопасности не хватает. Усиление Лиги Наций могло увеличить то, что как раз они и не желали — обязательства по отношению к странам, на помощь к которым они никогда бы не пришли. Весной 1925 года планы усиления Лиги Наций полностью провалились, оставив Эстонию и Литву без большей безопасности с использованием Лиги. Другие политические силы, особенно латвийские социал-демократы, упирали на безопасность в сотрудничестве с Советской Россией, от которой они хотели дождаться мирного перехода в какой-нибудь цивилизованный полубуржуазный режим (и не оставили надежду даже тогда, когда СССР пошел в другом направлении — в сталинский тотальный террор). Все же, какие бы ни существовали различия в политических силах, в первой половине двадцатых годов все думали о самом давнем способе обеспечения безопасности — военном, военно-политическом, политическом альянсе. Не было такого политика в Прибалтике, включая Польшу, который бы не говорил — в положительном или отрицательном контексте — об альянсе с пятью странами в составе: Финляндией, Эстонией, Латвией, Литвой и Польшей.

Три события в течение полутора лет разрушили какую-либо надежду на создание такого альянса. Первым стал польско-литовский конфликт, который принял поистине библейские размеры, когда в октябре 1920 года поляки вернули себе (а в представлении литовцев — захватили) Вильнюс, историческую столицу Литвы, в которой в то время число литовцев было всего лишь несколько процентов. Теперь альянс мог бы быть либо с Польшей без Литвы, либо с Литвой без Польши. Следующая неудача явилась в феврале 1922 года, когда Польша и Финляндия были готовы подписать двухсторонний оборонительный союз против Советской России, но на этот план наложил вето главный союзник Польши — Франция: у нее был альянс с Польшей (с февраля 1921 года), единственной целью которого было сдержать Германию, а не Россию, и Франция не желала, чтобы Польша уделяла свое внимание далекому северу, думая о защите Финляндии от России, а не о защите Франции от Германии — единственное, о чем, по мнению французов, полякам следовало бы думать. Третья неудача последовала довольно скоро: в мае 1922 года правительство Финляндии серьезно переориентировала свою внешнюю политику, и короткий период времени — с 1919 года, когда она начала думать о союзниках к югу — прошел безрезультатно. Теперь Финляндия свою безопасность связывала только с самой собой — умная, дальновидная политика, которая требовала огромную решимость, смелость и характерную жесткость, которой у финнов, к счастью, хватало — или с желанием (не исполнившимся) подружиться со скандинавами, которые дружить с финнами не хотели. С этнически и лингвистически близкой Эстонией финны не желали даже заключать политический альянс, не говоря уже о военном. Три прибалтийские страны остались одни, но и даже тогда не появился их объединенный альянс, но только двухсторонний оборонительный союз Эстонии и Латвии (1923 год), единственный альянс прибалтийских государств в течение двадцати лет. Этот союз — между двумя малыми и слабыми странами был удивительным и редким явлением, вероятно, единственным во всей Европе — появился не по причине резко возникшей любви эстонцев к латышам и заботы о нас; он возник из-за двух других причин. В первую очередь потому, что никаких других вариантов больше не было; конечно, теоретически была возможность заключить альянс и с Литвой, но кто бы хотел защищать ее от поляков, у которых Литва желала отобрать Вильнюс, или от Германии, у которой она сама отобрала немецкий Мемель (который не стал более литовским, получив название Клайпеда)? Никто в Европе, включая эстонцев и латышей, не хотел защищать Литву. Вторая причина была колоритной и случайной — внезапно появившаяся, преувеличенная боязнь Советской России.

Осенью 1923 года Москва задумала организовать коммунистический путч, чтобы свергнуть правительство Веймарской республики и установить послушный коммунистам марионеточный режим. Чтобы подготовить путч, в Берлин тайно явился эмиссар Москвы Карл Радек вместе с большой группой советских нелегалов. Путч должен был начаться 23 октября, но именно вечером этого дня в Берлине Радек и руководство Немецкой компартии решили его не начинать: они пришли к выводу, что путч провалится; остатки разума еще полностью не оставили путчистов. Коммунисты Гамбурга все же не подчинились решению Радека и начали путч, который уже в самом своем начале был обречен на разгром. Москва попала в неудобную ситуацию и была вынуждена начать неудачную дипломатическую миссию, которую сама же и не хотела, спросив своих соседей (Польшу, Литву, Латвию и Эстонию), не могли бы те позволить русским оказать “немецким товарищам” “гуманитарную помощь” в виде советского транзита через Прибалтику. Эта просьба — у которой не было никакого смысла, принимая во внимание скорый разгром путчистов в Германии — очень взволновала Латвию и Эстонию (не означает ли эта “гуманитарная помощь” транзит войск через Прибалтику в Германию?; не вздумает ли Москва по пути в Германию предоставить “гуманитарную помощь” также Латвии и Эстонии, и от этой помощи больше нельзя будет отказаться?). По причине этих волнений Латвия и Эстония 1 ноября 1923 года в Таллине заключили двухсторонний оборонительный союз, пообещав друг другу помощь в случае агрессии третьей стороны. Подписав договор об альянсе, министр иностранных дел Латвии Зигфрид Анна Мейеровицс заявил, что “советско-немецкая ориентация” может угрожать безопасности Эстонии и Латвии, и подписание договора является ответом на эту угрозу.(10)

Испуг быстро прошел; проблемы, которые породило создание и поддерживание альянса, остались. Редко когда альянс дешевый вид обеспечения безопасности; обычно он обходится дороже, чем односторонняя безопасность (“каждый за себя”). Пусть даже обе страны много потратили на обеспечение внешней и внутренней безопасности, - а это были впечатляющие цифры на протяжении многих лет, близко к границам своих возможностей (20% бюджета), - все же оставалось много други сфер, где деньги были еще нужнее. Только один раз, в 1931 году, Латвия совместно с Эстонией проводила военные маневры, что является дорогим мероприятием (даже сама Латвия только два раза, в 1937 и 1938 годах, проводила свои военные маневры, в результате которых обнаружилось, что высшее руководство армии не совсем готово командовать частями, большими по размеру, чем полки), успешную организацию которого усложнил еще один фактор — язык. Какой язык будет языком альянса? Как будут общаться солдаты и офицеры на маневрах, как будут переписываться, создавая общие планы? В 1923 году, создавая альянс, общим разговорным языком был чаще всего русский или реже — немецкий. В последующие годы два обстоятельства буквально усложнили установление общего языка. Во-первых, русский или немецкий язык стал бы политически странным в альянсе между двумя прибалтийскими странами, которым потенциально угрожали только СССР и Германия. Во-вторых, русский язык знали почти все латыши и эстонцы старшего или среднего поколения, а немецкий — только образованнейшая их часть. В течение лет знание обоих языков упало среди младшего поколения, но их употребление не смог заменить ни один из иностранных языков (в 1936 году в латвийских школах был введен обязательным вместо немецкого английский язык, что не дало немедленных и широких результатов). Так вопрос о языке и остался нерешенным, и русский сохранил остатки своего влияния (в конце концов и Лайдонер в Эстонии, и так ему неприятный, но влиятельный Балодис другого языка вообще не знали). В начале тридцатых годов альянс уже переживал свой упадок, который на короткое время остановила новая волна беспокойства — в 1933 и 1934 годах. Его причиной была не Советская Россия, но нацистская Германия и даже Польша. В январе 1933 года в Германии к власти пришел Гитлер; это обеспокоило Латвию и Эстонию (но поначалу нисколько не обеспокоило близорукую Литву, которая надеялась, что Гитлер немедленно проучит ее главного врага — Польшу, чего Гитлер, на беду Литвы, не торопился делать). Литовцев и эстонцев еще больше взволновало, как и очень многих в Европе, — самая большая неожиданность в международных отношениях, — перемирие между Польшей и Германией и подписание пакта о ненападении в январе 1934 года, за которым последовала неизбежная черта той эпохи — слухи о секретном польско-немецком соглашении о разделе сфер влияния в регионе. Никакого секретного протокола у этого пакта не было, так же как и не было у Гитлера желания соблюдать все 10 лет, время, на которое пакт был заключен; Польша теперь совсем себя загнала в обманную иллюзию безопасности, вообразила, что она пятая великая держава в Европе, и даже потребовала прибалтийские страны (и не только их) “официально” признать себя таковой. Фактически ничего не изменилось: Польша была слабой и очень несчастной страной в объятьях двух потенциальных убийц — Сталина и Гитлера, которые только и ждали темной ночи, чтобы разорвать “пятую великую державу”. Латыши и эстонцы все-таки испугались не на шутку и 17 февраля 1934 года дополнили оборонительный военный союз 1923 года договором о политическом сотрудничестве: теперь обе страны связывал военно-политический альянс и доверие, которое — особенно со стороны эстонцев — не будет столь долгим, только неполных три года.

Дополнение альянса Эстонии и Латвии не было единственным событием 1934 года в Прибалтике. Литва, которая совершенно не была заинтересована в дружбе с Латвией и Эстонией, вообразила, что ее большими друзьями и защитниками являются Германия и СССР и только потому, что обе были врагами Польши. Но выражение “Враг моего врага — мой друг” не совсем работало буквально, особенно, когда речь шла о такой маленькой и бедной “угрозе” как Литва. Даже у самых преданных и честных друзей маленьких и бедных стран может быть искушение их предать, помирившись с “властителями мира”, не говоря уже о таких друзьях, как СССР или Германия. Помирившись с Варшавой, Берлин развязал полякам руки в отношениях с Литвой и развязал руки себе, особенно после того, когда литовцы в 1934 году начали борьбу с немцами абсолютно немецкой Клайпеды, которые все больше становились нацистами и хотели только одного — присоединения к Германии. Также литовцы начали отчаявшись проситься в эстонско-латышский союз, надеясь на помощь против поляков и немцев; такое не могло прийти в голову даже Латвии, не говоря уже об Эстонии, которая была абсолютно равнодушна к бедам Литвы. Единственное, о чем договорились все три страны, была Балтийская Антанта (сентябрь 1934 года) — дипломатический консультационный пакт, который не накладывал ни на одну страну-участницу никаких взаимных обязательств. Еще в момент подписания договора об Антанте волнения по поводу германской и германско-литовской политики развеялись (этому способствовало то, что в отличие от Литвы и даже Латвии община эстонских немцев была не только малочисленной, около 20 тысяч, но и более спокойной, что не приносило эстонцам больших проблем с Берлином, как литовцам в Клайпеде и даже латышам); в последующие годы волнения развеются еще больше, вообще до уровня полного легкомыслия. Эстония первой разочаровалась в Балтийской Антанте и начала требовать ограничения своего сотрудничества даже в этом невинном клубе для бесед; эстонцев особенно раздражало стремление литовцев обсуждать на конференциях Антанты свои отношения с Польшей и Германией, несмотря на то, что Латвия и Эстония добились от Литвы письменного отказа этого не делать.

Возможно, что у Антанты было бы намного удачливое существование, если бы прибалтийские страны объединяло общее экономическое пространство и тесные экономические связи, но их не было. Все три страны, пусть даже с определенными различиями, были аграрными и вместе с этим являлись конкурентами на международном рынке (заключенная в феврале 1927 года латвийско-эстонская таможенная уния никогда не была ратифицирована и не вошла в силу). У всех трех стран главными торговыми партнерами были Великобритания и Германия, а не соседи по Прибалтике. Эстонцы, которые во второй половине тридцатых годов очень старались сблизиться с Финляндией, предоставили той экономические преимущества, которых не было у Латвии или Литвы. Единственным, что Латвию интересовало в Эстонии было топливо и то, начиная только с осени 1939 года, когда мировая война разорвала все экономические связи с Великобританией и из нее прекратилась поставка угля в Латвию. Уже к 1935-1936 году во внешней политике Эстонии все большую роль начала играть ориентация на Германию и Польшу, которые теперь стали почти что ее союзниками, и эстонцы не усматривали в них никакой угрозы, на них ориентируясь. Германия и Польша умело использовали эстонское самолюбие, подчеркивая свою доброжелательность и расхваливая эстонскую политику в противоположность Латвии и Литвы, которых, особенно в 1935 и 1936 годах, немцы и поляки начали цинично изображать как промосковские страны (поляки использовали даже тот факт, что жена влиятельного генерала Йохана Лайдонера была полькой и активной сторонницей пропольской ориентации). Это безмерно льстило эстонцам, и все чаще они стали задавать себе вопрос: зачем нужен альянс с Латвией, если у Эстонии и без формального альянса есть такие влиятельные друзья как Германия и Польша? Ответ на этот вопрос был драматично дан в 1937 году, когда эстонское военное руководство пересмотрело планы обороны страны и тайно приняло решение не помогать Латвии, если она попадет в беду и надо будет задействовать военно-оборонительный союз 1923 года. Союз рухнул, правильнее будет сказать, эстонцы его обрушили.

Когда 7 июня 1939 года оба государства одновременно подписали договор о ненападении с Германией, который установил обязательным соблюдать его правила даже тогда, если они войдут в противоречие с альянсом 1923 года (например, если Германия нарушит договор о ненападении с Латвией, но не с Эстонией, Эстония должна будет соблюдать договор с Германией, а не союзнические обязательства по отношению к Латвии; ясно, что эстонцы в любом случае не пришли бы на помощь Латвии — с договором о ненападении с Германией или без него), Эстония и Латвия начали рассматривать возможность формально аннулировать альянс 1923 года, у которого более не было никакого смысла. Все же — как это нередко бывает в международных отношениях — их дальнейшие действия определяли не прагматические соображения, а волнения о том, как будет выглядеть ликвидация альянса, о чем подумают другие страны; альянс не давал ничего положительного, но и ничего отрицательного, а его аннулирование породило бы вопросы о том, не стали ли взаимоотношения между двумя странами еще хуже, нежели были, да и зачем провоцировать такие вопросы в напряженной атмосфере, которая правила в 1939 году в Европе? Альянс остался неразорванным вплоть до 17 июня 1940 года, когда обе страны были оккупированы, не пытаясь защищать не только друг друга, но даже самих себя.

Недоверие политиков друг к другу может испортить отношения между странами даже в условиях демократии; у влияния личных прихотей диктатуры абсолютно безграничные возможности. После переворота в марте 1934 года вторым человеком в режиме Пятса стал генерал Лайдонер; принимая во внимание частую болезнь Пятса (диабет), роль Лайдонера становилась еще более существенной — и не на пользу Латвии. Когда 18 ноября 1935 года в Риге открывали памятник Свободы, Йохан Лайдонер не скрывал своего желания получить приглашение на его открытие, считая свою роль в завоевании независимости Латвии очень огромной. Приглашения он не получил — из-за сопротивления генерала Балодиса, который, в свою очередь, считался в режиме Ульманиса вторым человеком в государстве. Балодис терпеть не мог Лайдонера, так же как Лайдонер терпеть не мог его. Взбешенный Лайдонер воскликнул: никогда мы больше не придем на помощь к неблагодарным латышам; вскоре последовал пересмотр в 1937 году эстонских военных планов, о чем уже говорилось выше. Еще большее неприятие у эстонцев вызывал Вилхелм Мунтерс, фаворит Ульманиса и министр иностранных дел Латвии с 1936 года, но фактически руководитель внешней политики, начиная со дня переворота 15 мая. Действительно, Мунтерс не был приятной персоной — об этом сомнений нет, но все же неприязнь к нему эстонцев была почти что патологической. Все, что он делал, вызывало их зависть или насмешки. Мунтерс “болел” так называемой “дипломатией поездок” с целью посетить как можно больше государств, чем эстонские и литовские министры вместе взятые. Эти поездки — причиной которых были его непомерные амбиции и одиночество в Латвии, где его никто не любил, но многие ненавидели, даже сильнее, чем в Эстонии — практически ничего не дали Латвии и ее безопасности (и не могли дать, так как в международных отношениях доминировала только сила), и только бесили эстонцев, особенно позерство Мунтерса в Женеве, столице Лиги Наций, где он очень старался привлечь к себе внимание и безмерно понравился англичанам (например тем, что вел одиозную сессию Лиги Наций, в ходе которой жертва агрессии Италии Эфиопия была изгнана из Лиги). Небольшое удовлетворение с привкусом мести эстонцы получили в марте 1938 года, когда обострился новый польско-литовский конфликт и обе страны находились на пороге войны. Не желающий и в этот раз остаться в стороне Мунтерс докучал полякам и литовцам предложениями о посредничестве, надеясь попасть на первые полосы газет. Поляки в этот раз абсолютно осознанно выбрали местом польско-литовских переговоров Таллин, удовлетворив самолюбие эстонцев и укрепив их уверенность в том, что Польша — их друг и защитник, и это в то время, когда заносчивая Польша уже начала приближаться к краю пропасти. Многие эстонские политики, особенно впечатлительные армейские командиры (в Эстонии роль военного руководства в политике была намного больше, чем в Латвии), без устали распространяли слухи о Мунтерсе, как о советском шпионе, которому нельзя доверять: пока в Латвии министерство иностранных дел возглавляет Мунтерс, дружбы между двумя странами не может быть! Трагическая ирония была в том, что три влиятельных полковника Эстонской армии — Саренсен, Якобсен и Мазинг — в действительности являлись купленными агентами германской военной разведки, которые способствовали сближению Эстонии с Германией и отчуждению от Латвии, что и было на руку Германии, а Мунтерс, несмотря на то, что в Латвии не было другого такого политика, о котором ходило столько слухов, не был агентом ни СССР, ни какой-либо другой страны.

Отчужденность усилили также различия в диктатурах обеих государств. В Эстонии Пятс действительно реформировал конституцию и, пусть даже не произошло возврата к демократическим принципам 1920 года и режим Пятса являлся несомненно диктатурой, в Эстонии все-таки прошли хоть какие-то выборы парламента, в которых могла участвовать даже оппозиция. У парламента — который Ульманис вообще не восстановил, даже в урезанном виде — в Эстонии с 1938 года были небольшие права, хотя даже их, конечно, контролировали ставленники Пятса; пусть даже Пятсу не был чужд культ личности, но он не был таким раздутым как в Латвии; свобода прессы была урезана, но не так сильно как в Латвии. Эстонцы свою диктатуру с 1938 года начали называть “авторитарной демократией”; это, конечно, было чушью — может существовать либо демократия, либо авторитаризм, но эта выдумка еще больше отдаляла их от Латвии, режим которой они считали примитивным вождизмом. Никогда диктатор Ульманис не клеветал на Эстонию, так же как и Пятс — на Латвию. Когда после 15 мая Ульманис задумал создать в Латвии новую идеологию, опору режима — новый национализм, были открыты двери для сочинения новых мифов: Янис Лапиньш, один из самых усердных пропагандистов “нового национализма”, в 1936 году “открыл”, что древние балты могли бы быть еще могущественнее, если бы не ограниченность и нежелание соседей, диких финнов (читай: эстонцев), сотрудничать с могучими балтами. Даже этот бред не остался незамеченным в Эстонии, усилив неприязнь к Латвии.

Лето 1939 года, последние мирные месяцы в Европе, руководство обеих стран встретило с иллюзиями, вероятно, не такими большими, как в Париже или Лондоне, но определенно с такими, за которые уже в ближайшем времени придется заплатить самую высокую цену. Возможность обеих стран (так же как Литвы и Польши, но не героической Финляндии) выжить была близка к нулю: тупик — это может быть правдивым и коротким определением последних дней прибалтийских стран. Подписав договор о ненападении с Германией, как Рига, так и Таллин посчитали, что их безопасность серьезно повысилась — Германия не только пообещала не нападать на них, но даже помочь в случае нападения СССР. Возможно у этих обещаний был какой-то смысл (до последней недели июля) и они не являлись абсолютной немецкой ложью. Эстония поверила в них более всего и не могла не поверить: именно Эстонию посещала высокая немецкая военная делегация, когда вообще когда-либо посещала Прибалтику в двадцатых и тридцатых годах; начальник немецкого Генерального штаба генерал-полковник Ф. Гальдер и руководитель военной разведки адмирал В. Канарис были в числе приезжих в конце июня 1939 года. Все рухнуло 24 июля, когда Гитлер решил заключить договор со Сталиным, чтобы облегчить себе уничтожение Польши, а позже и расчитаться с Францией и Великобританией. За мир со Сталиным Гитлер был готов платить довольно много; передачей Прибалтики — определенно. Советско-немецкие переговоры проходили быстро, и 19 декабря игра с прибалтами была закончена: Берлин согласился списать их территории русским, выкинув в мусорный ящик данные им обещания помочь в случае агрессии Москвы (7 июня были подписаны договора о ненападении с Латвией и Эстонией). 23 августа шок от советско-германского пакта в Таллине был даже большим, чем в Риге: в конце концов Гальдер со своими обещаниями помощи гостил именно у эстонцев. Вторжение Германии в Польшу и начало мировой войны в сентябре 1939 года стало пиком отчуждения прибалтов. Литовцы, которые считали себя более уязвимыми — война была у них на пороге, - предложили 14 сентября в Каунасе созвать чрезвычайное заседание Балтийской Антанты, чтобы обсудить возможные общие действия в условиях смертельной угрозы. Их предложение саботировали не только эстонцы, которые посчитали себя далекими от поля битвы и уже списали Литву, но и латыши, у которых все же была 106-километровая граница с погибающей Польшей. Латвия все-таки желала проконсультироваться с Эстонией — в конце концов альянс пока формально существовал; эстонцам же эти консультации не были нужны, они вообразили, что Эстония сможет выжить даже если погибнет и Литва, и Латвия; придумав разные поводы, они отвергли встречу с латышами.(11) Злая ирония судьбы все-таки была такой, что осенью 1939 года русские решили рассчитаться именно с заносчивой Эстонией, ультимативно потребовав от нее создания советских военных баз на своей территории. То, что эстонцы не сопротивлялись требованиям русских, наверное не было странным — никто в Прибалтике на это не пошел; эстонцы даже первыми предусмотрели, раньше латышей, эти требования и были готовы их принять без каких-либо серьезных возражений. Но тот факт, что они даже не посчитали нужным информировать Латвию о ходе переговоров с СССР (в двадцатых числах сентября) и содержании ультимативных требований, которые должны были уже немедленно лежать на лавийском столе, был уж слишком вызывающим с позиции даже очень сухих отношений между двумя государствами, не упоминая технические детали: у Таллина не было прямого воздушного сообщения с Москвой. Эстонской делегации под руководством министра иностранных дел Селтера надо было сначала лететь в Ригу, а потом из нее — в Москву; казалось, что даже авиационное сообщение заставляет эстонцев все рассказать латышам, хотя бы в аэропорту Риги, о произошедшем в Москве; но ничего подобного! Как только договор о размещении баз был подписан (28 сентября 1939 года) и русские начали обосновываться в Эстонии, эстонское военное руководство, особенно Лайдонер и Рек, сразу начали так подлизываться к ним, что на их фоне бледнеют даже латыши и литовцы, которые отчаянно пытались с помощью лести и выполнения любых просьб избежать неизбежного. Любой, кто участвовал в организованных Лайдонером и Реком приемах в честь советских командиров баз, не мог не надивиться на мгновенное их превращение в таких крепких друзей русских (оба только недавно обещали разбить русских как абсолютных тупиц), и что с ними за застольем даже демонстративно выпили на брудершафт; опять, как по мановению волшебной палочки, к ним вернулось умение говорить по-русски и рассказывать русские анекдоты, что обоих и выделяло с момента службы в царской армии (в декабре 1918 года, начав службу в армии независимой Эстонии, Лайдонер — подобно многим царским офицерам латышского происхождения в Латвии — довольно слабо знал эстонский; он был просто позабыт). К Лайдонеру вернулся — слишком быстро и легко к стыду командующего Эстонской армией — старый русский менталитет: русские нуждаются в эстонских генералах, чтобы управлять Эстонией. Это было бы, наверное, на самом деле, если бы русские были теми, кому он служил в царские времена; теперь они были другими, и в этом он убедится в ближайшее, трагичное для него время. Пока Эстония не была еще полностью оккупирована и аннексирована, на короткое время Сталину были нужны люди типа Лайдонера и С^о: Лайдонер даже получил личный подарок от “отца народов” — лошадь дорогой породы (с Латвией было наоборот — Ульманис послал подарок Сталину: расшитый золотом том латышский дайн; лизоблюдство было буквально противным). Как сложится судьба у этого коня после оккупации Эстонии в июне 1940 года — неизвестно; какая у Лайдонера — не трудно угадать — он будет депортирован одним из первых и сгинет в ГУЛаге.

Когда первый шаг к оккупации уже был сделан и советские базы были размещены и в Латвии (договор от 5 октября), и в Литве (договор от 10 октября), и прибалтийские страны стали ничем иным, как протекторатом СССР, только тогда они начали проявлять какое-то стремление сблизиться, даже пытаясь — теперь уже абсолютно бессмысленно — оживить давно погибшую Балтийскую Антанту, и этот факт только послужит русским одним из лживых поводов для оккупации Прибалтики, обвинив прибалтов в разработке “антисоветских планов”. Когда 15 июня 1940 года Литва первой, в отличие от Эстонии осенью 1939 года (Сталину нравилось играть со своими жертвами, меняя последовательность их убийства), была оккупирована, Латвия, то есть Ульманис и Мунтерс, и Эстония все еще лелеяли надежду, что это их не коснется; вожди обеих стран даже были готовы поверить фантастическим советским обвинениям, говорящим о литовских “зверствах” против советских солдат на военных базах Литвы. Передышка Латвии и Эстонии была дана только на два дня, однако этого хватило, чтобы их окончательно запугать и деморализовать. 17 июня советские танки уже стояли в Риге и Таллине, где их встречали помешавшиеся от восхищения фанаты танкистов, около полторы тысячи в Риге, меньше — в Таллине, но в обоих местах — с огромным ликованием.

Хоть даже какие-то ошибки и недостатки были характерны для политики Латвии и Эстонии в двадцатых и тридцатых годах, — и от ошибок не могла уберечься ни одна страна, самую большую и трагичную допустили Франция и Великобритания, вовремя не сдержав Гитлера, - надо помнить о трех моментах: 1) прибалтийские страны погибли не естественным путем или по своей ошибке, а их уничтожили тираны Сталин и Гитлер; 2) у опыта двадцатых и тридцатых годов теперь нет никакого значения — к счастью, в мире многое что изменилось, даже самое распространенное мнение, что нельзя доверять ни одной державе, так как любая готова продать малые страны, больше не является истинным и может относиться только к одной псевдодержаве — России; 3) исследование политики двадцатых и тридцатых годов, что тоже является неизбежным поиском недостатков и ошибок, - это неотъемлемая часть игры разума.

Ссылки

1. Christian Delacampagne. Une histoire du rasisme. — Paris, p. 164.

2. Toivo U.Raun. Estonia and the Estonians. Second Edition. — Hoover Institution Press, 1991, pp. 5-9.

3. Там же; Marco Lehti. A Baltic League as a Construct of the New Europe. — Frankfurt am Main, 1999, pp. 62.-63.

4. Jerzy Ochmanski. Historia Litwy. — Wroclaw, 1990, p. 236.

5. Была создана Согласительная комиссия по разграничению Лифляндской и Эстляндской губерний, которая не смогла определиться именно по вопросу границ губерний. Это было только самым началом территориальных споров.— Konversācijas vārdnīca, XI sēj., 20 326. lpp.

6. Karsten Bruggemann. Defending National Sovereignty Against Two Russians. — Journal of Baltic Studies, Spring 2003, pp. 25-27.

7. O. Nonācs. Ziemeļlatvijā. — Rīga, 1928, 171. lpp.; обвинения Ульманису см. P. Zālīte. Vācu varas pastari Latvijā. — Rīga, 1925, 144. lpp.

8. Marco Lehti, op. cit., p. 131.

9. 20 августа 1919 года латышские организации Валки адресовали министру иностранных дел З.А. Мейеровицу первую жалобу об обидах эстонцах на латышей; в конце декабря новая жалоба дошла уже до самого премьер-министра Карла Ульманиса, в ней жители оккупированных эстонцами территорий жаловались на проводимую эстонцами вырубку латвийских лесов; на натравливание эстонцев против латышей в выходящей в Валке эстонской газете; на приказ эстонских учреждений от 10 декабря иметь всем хозяевам латышских домов книги на эстонском (!) языке.— Оригиналы жалоб см.LNB, Letonika, A III. F. Mendera fonds. Nr. 40.

10. Подробнее см.A. Stranga. Latvijas un Padomju Krievijas 1920. gada 11. augusta miera līgums. — Rīga, 2000 (раздел — V. Koppa misija).

11. Подробнеесм.I. Feldmanis, A. Stranga, M. Virsis. Latvijas ārpolitika un starptautiskais stāvoklis (30. gadu otrā puse). — Rīga, 1993, 370.-373. lpp.

Айварс Странга (1954) — Dr.habil.hist., prof., руководитель кафедры истории Латвии факультета истории и философии Латвийского университета, зам. председателя правления Центра иудаики Латвийского университета, член-корреспондент Латвийской академии наук, член Комиссии латвийских историков при президенте Латвии, член ученого совета музея «Евреи в Латвии».

.